Стиш. Вроде юморной

[Liza]

1

Ни взгляд, ни разговор, ни письмена
Нас передать не могут. Наша суть
Не может в книгу быть заключена.
Душа к душе найти не в силах путь.

Бессмысленно желанье: без конца
Пытаться о себе сплести рассказ.
Как прежде, связи лишены сердца,
И сущности души не видит глаз.

Меж душами не создадут моста
Ни колкость, ни софизм, ни каламбур,
Передавая мысль, солгут уста,
Рассудок слаб и косен чересчур.

Мы - сновиденья, зримые душой,
И непостижен сон души чужой.

Ф.Пессоа

[Liza]

РОЗА ОТВЕЧАЕТ СОЛОВЬЮ

Ночь, не отстающая, как нищенка.
Соловей, цитирующий Зощенко,
щелкающий из Толстого с Гамсуном:
“Миром правят голод и любовь”.

Над дурманной желтизной купавника
в местном, скромном облике шиповника
роза отвечает громогласному,
мне ее ответа не зaбыть.

Слово ее, вежливое, нужное,
влажное (ведь дело ночью!), нежное,
с финского на русский переводится
как “о да”, “о нет” и “может быть”.

Л.Лосев

[Liza]

To Columbo

Научи меня жить напоследок, я сам научиться не мог.
Научи, как стать меньше себя, в тугой уплотнившись клубок,
как стать больше себя, растянувшись за полковра.
Мяумуары читаю твои, мемурра
о презрении к тварям, живущим посредством пера,
но приемлемым на зубок.
Прогуляйся по клавишам, полосатый хвостище таща,
ибо лучше всего, что пишу я, твое шшшшшшщщщщщщ.
Ляг на книгу мою — не последует брысь:
ты лиричней, чем Анна, Марина, Велимир, Иосиф, Борис.
Что у них на бумаге — у тебя на роду.
Спой мне песню свою с головой Мандельштама во рту.

Больше нет у меня ничего, чтобы страх превозмочь
в час, когда тебя заполночь нет и ощерилась ночь.

Л.Лосев

[Liza]

Иосиф в 1965 году

Вся эта сволочь с партактивами
цветок за цвет и за мерцание
звезду могла бы сжить со света.

Стихов “с гражданскими мотивами”
потребовали от поэта.

Но в результате замерзания
в его чернильнице чернил
стихов с гражданскими мотивами
поэт для них не сочинил.

Он слушал сердца замирания,
следил за кряквами крикливыми
и крыши драные чинил.

Река плела свои извивы.
Шёл снег. Стояли холода.
И, как гражданские мотивы,
чего-то ныли провода.

Л.Лосев

[Liza]

* * *
E.R.

Второе Рождество на берегу
незамерзающего Понта.
Звезда Царей над изгородью порта.
И не могу сказать, что не могу
жить без тебя - поскольку я живу.
Как видно из бумаги. Существую;
глотаю пиво, пачкаю листву и
топчу траву.

Теперь в кофейне, из которой мы,
как и пристало временно счастливым,
беззвучным были выброшены взрывом
в грядущее, под натиском зимы
бежав на Юг, я пальцами черчу
твое лицо на мраморе для бедных;
поодаль нимфы прыгают, на бедрах
задрав парчу.

Что, боги,— если бурое пятно
в окне символизирует вас, боги,—
стремились вы нам высказать в итоге?
Грядущее настало, и оно
переносимо; падает предмет,
скрипач выходит, музыка не длится,
и море все морщинистей, и лица.
А ветра нет.

Когда-нибудь оно, а не — увы —
мы, захлестнет решетку променада
и двинется под возгласы «не надо»,
вздымая гребни выше головы,
туда, где ты пила свое вино,
спала в саду, просушивала блузку,—
круша столы, грядущему моллюску
готовя дно.

И.Бродский

[Liza]

***

Голландия есть плоская страна,
переходящая в конечном счете в море,
которое и есть, в конечном счете,
Голландия. Непойманные рыбы,
беседуя друг с дружкой по-голландски,
убеждены, что их свобода — смесь
гравюры с кружевом. В Голландии нельзя
подняться в горы, умереть от жажды;

еще трудней — оставить четкий след,
уехав из дому на велосипеде,
уплыв — тем более. Воспоминанья —
Голландия. И никакой плотиной
их не удержишь. В этом смысле я
живу в Голландии уже гораздо дольше,
чем волны местные, катящиеся вдаль
без адреса. Как эти строки.

И.Бродский

[Liza]

Два часа в резервуаре


Мне скучно, бес...
А. С. Пушкин

I

Я есть антифашист и антифауст.
Их либе жизнь и обожаю хаос.
Их бин хотеть, геноссе официрен,
дем цайт цум Фауст коротко шпацирен.

II

Но подчиняясь польской пропаганде,
он в Кракове грустил о фатерланде,
мечтал о философском диаманте
и сомневался в собственном таланте.
Он поднимал платочки женщин с пола.
Он горячился по вопросам пола.
Играл в команде факультета в поло.

Он изучал картежный катехизис
и познавал картезианства сладость.
Потом полез в артезианский кладезь
эгоцентризма. Боевая хитрость,
которой отличался Клаузевиц,
была ему, должно быть, незнакома,
поскольку фатер был краснодеревец.

Цумбайшпиль, бушевала глаукома,
чума, холера унд туберкулезен.
Он защищался шварце папиросен.
Его влекли цыгане или мавры.
Потом он был помазан в бакалавры.
Потом снискал лиценциата лавры
и пел студентам: "Кембрий... динозавры..."

Немецкий человек. Немецкий ум.
Тем более, когито эрго сум.
Германия, конечно, юбер аллес.
(В ушах звучит знакомый венский вальс.)
Он с Краковом простился без надрыва
и покатил на дрожках торопливо
за кафедрой и честной кружкой пива.

III

Сверкает в тучах месяц-молодчина.
Огромный фолиант. Над ним -- мужчина.
Чернеет меж густых бровей морщина.
В глазах -- арабских кружев чертовщина.
В руке дрожит кордовский черный грифель,
в углу -- его рассматривает в профиль
арабский представитель Меф-ибн-Стофель.

Пылают свечи. Мышь скребет под шкафом.
"Герр доктор, полночь". "Яволь, шлафен, шлафен".
Две черных пасти произносят: "мяу".
Неслышно с кухни входит идиш фрау.
В руках ее шипит омлет со шпеком.
Герр доктор чертит адрес на конверте:
"Готт штрафе Ингланд, Лондон, Франсис Бекон".

Приходят и уходят мысли, черти.
Приходят и уходят гости, годы...
Потом не вспомнить платья, слов, погоды.
Так проходили годы шито-крыто.
Он знал арабский, но не знал санскрита.
И с опозданьем, гей, была открыта
им айне кляйне фройляйн Маргарита.

Тогда он написал в Каир депешу,
в которой отказал он черту душу.
Приехал Меф, и он переоделся.
Он в зеркало взглянул и убедился,
что навсегда теперь переродился.
Он взял букет и в будуар девицы
отправился. Унд вени, види, вици.

IV

Их либе ясность. Я. Их либе точность.
Их бин просить не видеть здесь порочность.
Ви намекайт, что он любил цветочниц.
Их понимайт, что даст ист ганце срочность.
Но эта сделка махт дер гроссе минус.
Ди тойчно шпрахе, махт дер гроссе синус:
душа и сердце найн гехапт на вынос.

От человека, аллес, ждать напрасно:
"Остановись, мгновенье, ты прекрасно".
Меж нами дьявол бродит ежечасно
и поминутно этой фразы ждет.
Однако, человек, майн либе геррен,
настолько в сильных чувствах неуверен,
что поминутно лжет, как сивый мерин,
но, словно Гете, маху не дает.

Унд гроссер дихтер Гете дал описку,
чем весь сюжет подверг а ганце риску.
И Томас Манн сгубил свою подписку,
а шер Гуно смутил свою артистку.
Искусство есть искусство есть искусство...
Но лучше петь в раю, чем врать в концерте.
Ди Кунст гехапт потребность в правде чувства.

В конце концов, он мог бояться смерти.
Он точно знал, откуда взялись черти.
Он съел дер дог в Ибн-Сине и в Галене.
Он мог дас вассер осушить в колене.
И возраст мог он указать в полене.
Он знал, куда уходят звезд дороги.

Но доктор Фауст нихц не знал о Боге.

V

Есть мистика. Есть вера. Есть Господь.
Есть разница меж них. И есть единство.
Одним вредит, других спасает плоть.
Неверье -- слепота, а чаще -- свинство.

Бог смотрит вниз. А люди смотрят вверх.
Однако, интерес у всех различен.
Бог органичен. Да. А человек?
А человек, должно быть, ограничен.

У человека есть свой потолок,
держащийся вообще не слишком твердо.
Но в сердце льстец отыщет уголок,
и жизнь уже видна не дальше черта.

Таков был доктор Фауст. Таковы
Марло и Гете, Томас Манн и масса
певцов, интеллигентов унд, увы,
читателей в среде другого класса.

Один поток сметает их следы,
их колбы -- доннерветтер! -- мысли, узы...
И дай им Бог успеть спросить: "Куды?!" --
и услыхать, что вслед им крикнут Музы.

А честный немец сам дер вег цурюк,
не станет ждать, когда его попросят.
Он вальтер достает из теплых брюк
и навсегда уходит в вальтер-клозет.

VI

Фройляйн, скажите: вас ист дас "инкубус"?
Инкубус дас ист айне кляйне глобус.
Нох гроссер дихтер Гете задал ребус.
Унд ивиковы злые журавли,
из веймарского выпорхнув тумана,
ключ выхватили прямо из кармана.
И не спасла нас зоркость Эккермана.
И мы теперь, матрозен, на мели.

Есть истинно духовные задачи.
А мистика есть признак неудачи
в попытке с ними справиться. Иначе,
их бин, не стоит это толковать.
Цумбайшпиль, потолок -- предверье крыши.
Поэмой больше, человеком -- ницше.
Я вспоминаю Богоматерь в нише,
обильный фриштик, поданный в кровать.

Опять зептембер. Скука. Полнолунье.
В ногах мурлычет серая колдунья.
А под подушку положил колун я...
Сейчас бы шнапсу... это... апгемахт.
Яволь. Зептембер. Портится характер.
Буксует в поле тарахтящий трактор.
Их либе жизнь и "Фелькиш Беобахтер".
Гут нахт, майн либе геррен. Я. Гут нахт.

И.Бродский

[Liza]

Новый Жюль Верн

I

Безупречная линия горизонта, без какого-либо изъяна.
Корвет разрезает волны профилем Франца Листа.
Поскрипывают канаты. Голая обезьяна
с криком выскакивает из кабины натуралиста.

Рядом плывут дельфины. Как однажды заметил кто-то,
только бутылки в баре хорошо переносят качку.
Ветер относит в сторону окончание анекдота,
и капитан бросается с кулаками на мачту.

Порой из кают-компании раздаются аккорды последней вещицы Брамса.
Штурман играет циркулем, задумавшись над прямою
линией курса. И в подзорной трубе пространство
впереди быстро смешивается с оставшимся за кормою.

II

Пассажир отличается от матроса
шорохом шелкового белья,
условиями питания и жилья,
повтореньем какого-нибудь бессмысленного вопроса.

Матрос отличается от лейтенанта
отсутствием эполет,
количеством лент,
нервами, перекрученными на манер каната.

Лейтенант отличается от капитана
нашивками, выраженьем глаз,
фотокарточкой Бланш или Франсуаз,
чтением "Критики чистого разума", Мопассана и "Капитала".

Капитан отличается от Адмиралтейства
одинокими мыслями о себе,
отвращением к синеве,
воспоминаньем о длинном уик-энде, проведенном в именьи тестя.

И только корабль не отличается от корабля.
Переваливаясь на волнах, корабль
выглядит одновременно как дерево и журавль,
из-под ног у которых ушла земля.

III

Разговор в кают-компании

"Конечно, эрцгерцог монстр! но как следует разобраться
-- нельзя не признать за ним некоторых заслуг..."
"Рабы обсуждают господ. Господа обсуждают рабство.
Какой-то порочный круг!" "Нет, спасательный круг!"

"Восхитительный херес!" "Я всю ночь не могла уснуть.
Это жуткое солнце: я сожгла себе плечи".
"...а если открылась течь? я читал, что бывают течи.
Представьте себе, что открылась течь, и мы стали тонуть!

Вам случалось тонуть, лейтенант?" "Никогда. Но акула меня кусала".
"Да? любопытно... Но, представьте, что -- течь... И представьте
себе..."
"Что ж, может, это заставит подняться на палубу даму в 12-б".
"Кто она?" "Это дочь генерал-губернатора, плывущая в Кюрасао".

IV

Разговоры на палубе

"Я, профессор, тоже в молодости мечтал
открыть какой-нибудь остров, зверушку или бациллу".
"И что же вам помешало?" "Наука мне не под силу.
И потом -- тити-мити". "Простите?" "Э-э... презренный металл".

"Человек, он есть кто?! Он -- вообще -- комар!"
"А скажите, месье, в России у вас, что' -- тоже есть резина?"
"Вольдемар, перестаньте! Вы кусаетесь, Вольдемар!
Не забывайте, что я..." "Простите меня, кузина".

"Слышишь, кореш?" "Чего?" "Чего это там вдали?"
"Где?" "Да справа по борту". "Не вижу". "Вон там". "Ах, это...
Вроде бы кит. Завернуть не найдется?" "Не-а, одна газета...
Но оно увеличивается! Смотри!... Оно увели..."

[Liza]

V

Море гораздо разнообразнее суши.
Интереснее, чем что-либо.
Изнутри, как и снаружи. Рыба
интереснее груши.

На земле существуют четыре стены и крыша.
Мы боимся волка или медведя.
Медведя, однако, меньше и зовем его "Миша".
А если хватит воображенья -- "Федя".

Ничего подобного не происходит в море.
Кита в его первозданном, диком
виде не трогает имя Бори.
Лучше звать его Диком.

Море полно сюрпризов, некоторые неприятны.
Многим из них не отыскать причины;
ни свалить на Луну, перечисляя пятна,
ни на злую волю женщины или мужчины.

Кровь у жителей моря холодней, чем у нас; их жуткий
вид леденит нашу кровь даже в рыбной лавке.
Если б Дарвин туда нырнул, мы б не знали "закона джунглей"
либо -- внесли бы в оный свои поправки.

VI

"Капитан, в этих местах затонул "Черный принц"
при невыясненных обстоятельствах". "Штурман Бенц!
ступайте в свою каюту и хорошенько проспитесь".
"В этих местах затонул также русский "Витязь".
"Штурман Бенц! Вы думаете, что я
шучу?" "При невыясненных обстоя..."

Неукоснительно надвигается корвет.
За кормою -- Европа, Азия, Африка, Старый и Новый свет.
Каждый парус выглядит в профиль, как знак вопроса.
И пространство хранит ответ.

VII

"Ирина!" "Я слушаю". "Взгляни-ка сюда, Ирина".
"Я же сплю". "Все равно. Посмотри-ка, что это там?" "Да где?"
"В иллюминаторе". "Это... это, по-моему, субмарина".
"Но оно извивается!" "Ну и что из того? В воде
все извивается". "Ирина!" "Куда ты тащишь меня?! Я раздета!"
"Да ты только взгляни!" "О боже, не напирай!
Ну, гляжу. Извивается... но ведь это... Это...
Это гигантский спрут!.. И он лезет к нам! Николай!.."

VIII

Море внешне безжизненно, но оно
полно чудовищной жизни, которую не дано
постичь, пока не пойдешь на дно.

Что подтверждается сетью, тралом.
Либо -- пляской волн, отражающих как бы в вялом
зеркале творящееся под одеялом.

Находясь на поверхности, человек может быстро плыть.
Под водою, однако, он умеряет прыть.
Внезапно он хочет пить.

Там, под водой, с пересохшей глоткой,
жизнь представляется вдруг короткой.
Под водой человек может быть лишь подводной лодкой.

Изо рта вырываются пузыри.
В глазах возникает эквивалент зари.
В ушах раздается бесстрастный голос, считающий: раз, два, три.

[Liza]

IX

"Дорогая Бланш, пишу тебе, сидя внутри гигантского осьминога.
Чудо, что письменные принадлежности и твоя фотокарточка уцелели.
Сыро и душно. Тем не менее, не одиноко:
рядом два дикаря, и оба играют на укалеле.
Главное, что темно. Когда напрягаю зрение,
различаю какие-то арки и своды. Сильно звенит в ушах.
Постараюсь исследовать систему пищеваренья.
Это -- единственный путь к свободе. Целую. Твой верный Жак".

"Вероятно, так было в утробе... Но спасибо и за осьминога.
Ибо мог бы просто пойти на дно, либо -- попасть к акуле.
Все еще в поисках. Дикари, увы, не подмога:
о чем я их не спрошу, слышу странное "хули-хули".
Вокруг бесконечные, скользкие, вьющиеся туннели.
Какая-то загадочная, переплетающаяся система.
Вероятно, я брежу, но вчера на панели
мне попался некто, назвавшийся капитаном Немо".

"Снова Немо. Пригласил меня в гости. Я
пошел. Говорит, что он вырастил этого осьминога.
Как протест против общества. Раньше была семья,
но жена и т. д. И ему ничего иного
не осталось. Говорит, что мир потонул во зле.
Осьминог (сокращенно -- Ося) карает жесткосердье
и гордыню, воцарившиеся на Земле.
Обещал, что если останусь, то обрету бессмертье".

"Вторник. Ужинали у Немо. Было вино, икра
(с "Принца" и "Витязя"). Дикари подавали, скаля
зубы. Обсуждали начатую вчера
тему бессмертья, "Мысли" Паскаля, последнюю вещь в "Ля Скала".
Представь себе вечер, свечи. Со всех сторон -- осьминог.
Немо с его бородой и с глазами голубыми, как у младенца.
Сердце сжимается, как подумаешь, как он тут одинок..."

(Здесь обрываются письма к Бланш Деларю от лейтенанта Бенца).

X

Когда корабль не приходит в определенный порт
ни в назначенный срок, ни позже,
Директор Компании произносит: "Черт!",
Адмиралтейство: "Боже".

Оба неправы. Но откуда им знать о том,
что приключилось. Ведь не допросишь чайку,
ни акулу с ее набитым ртом,
не направишь овчарку

по' следу. И какие вообще следы
в океане? Все это сущий
бред. Еще одно торжество воды
в состязании с сушей.

В океане все происходит вдруг.
Но потом еще долго волна теребит скитальцев:
доски, обломки мачты и спасательный круг;
все -- без отпечатка пальцев.

И потом наступает осень, за ней -- зима.
Сильно дует сирокко. Лучшего адвоката
молчаливые волны могут свести с ума
красотою заката.

И становится ясно, что нечего вопрошать
ни посредством горла, ни с помощью радиозонда
синюю рябь, продолжающую улучшать
линию горизонта.

Что-то мелькает в газетах, толкующих так и сяк
факты, которых, собственно, кот наплакал.
Женщина в чем-то коричневом хватается за косяк
и оседает на пол.

Горизонт улучшается. В воздухе соль и йод.
Вдалеке на волне покачивается какой-то
безымянный предмет. И колокол глухо бьет
в помещении Ллойда.

И.Бродский

[Liza]

Доклад для симпозиума


Предлагаю вам небольшой трактат
об автономности зрения. Зрение автономно
в результате зависимости от объекта
внимания, расположенного неизбежно
вовне; самое себя глаз никогда не видит.
Сузившись, глаз уплывает за
кораблем, вспархивает вместе с птичкой с ветки,
заволакивается облаком сновидений,
как звезда; самое себя глаз никогда не видит.
Уточним эту мысль и возьмем красавицу.
В определенном возрасте вы рассматриваете красавиц,
не надеясь покрыть их, без прикладного
интереса. Невзирая на это, глаз,
как невыключенный телевизор
в опустевшей квартире, продолжает передавать
изображение. Спрашивается -- чего ради?
Далее -- несколько тезисов из лекции о прекрасном.
Зрение -- средство приспособленья
организма к враждебной среде. Даже когда вы к ней
полностью приспособились, среда эта остается
абсолютно враждебной. Враждебность среды растет
по мере в ней вашего пребыванья;
и зрение обостряется. Прекрасное ничему
не угрожает. Прекрасное не таит
опасности. Статуя Аполлона
не кусается. Белая простыня
тоже. Вы кидаетесь за шуршавшей юбкой
в поисках мрамора. Эстетическое чутье
суть слепок с инстинкта самосохраненья
и надежней, чем этика. Уродливое трудней
превратить в прекрасное, чем прекрасное
изуродовать. Требуется сапер,
чтобы сделать опасное безопасным.
Этим попыткам следует рукоплескать,
оказывать всяческую поддержку.
Но, отделившись от тела, глаз
скорей всего предпочтет поселиться где-нибудь
в Италии, Голландии или в Швеции.

И.Бродский

[CaptainIvanov]

ИМХО, все более и более спорным эto

[Liza]

Сад пней

Обглоданный скелет матроса
обрушен как-то криво, косо,
лет пятьдесят
он в этом трюме пребывает,
в глазницы рыбки проплывают
и вверх глядят.

Фильтруется говно в лагуну,
гниет луна над Гонолулу,
столбы огня
и крови, что здесь вверх летели,
застыли, превратясь в отели,
стоят стоймя.

В доходных этих обелисках,
в их блестках, плесках, брызгах, визгах
жрут, пьют, орут,
там ягодицы смуглых девок
вращаются, там много денег
за все берут.

Черна меж двух столбов промежность
(уж не в такую ли кромешность
шли на таран?).
Там пахнет рыбным рестораном,
и правда, в этом месте странном
есть ресторан.

Японец лапками сухими
формует суши и сашими,
он нас умней,
он капиталец свой утроил,
а для гостей своих устроил
сад пней.

Пни обгорелые на сером
песке стоят таким манером,
что каждый пень
бросает тень тоски, терпенья,
тень тектонического пенья
в последний день.

Ужасный день! И смерть, и слава!
Текла и оплывала лава,
потом сошла.
Она текла и оплывала,
но что-то лава оставляла,
не все сожгла.

То, что не удалось расплавить
и сжечь, мы называем – память.
Присядь, взгляни
без слез, но также без усмешки,
взгляни на эти головешки,
на эти пни.

Уж так заведено под солнцем –
победа нам, а жизнь японцам.
Они живут.
В свою японскую улыбку
они суют сырую рыбку,
засим жуют.

Л.Лосев

[Liza]

Урок фотографии. I

Вот еще. Что ты плачешь, дурак?
Посмотри на картинку в кулак
и увидишь, как две спины
отделяются от стены,
обретают объем черты,
раскрывает улыбка рты,
и вперед протянулась рука,
а не знают два пиджака,
две рубашки, две головы,
что давно уж они мертвы.
Там, где груда пальто и шляп,
недодержан, как белая мышь,
(видно, был проявитель слаб)
приглядись – это ты стоишь.

Я стою, прислонясь к стене,
недодержан и под хмельком,
и гляжу: грядущее мне
уговатым грозит кулаком.

Л.Лосев

[Liza]

Стансы

Расположение планет
и мрачный вид кофейной гущи
нам говорят, что Бога нет
и ангелы не всемогущи.

И все другие письмена,
приметы, признаки и знаки
не проясняют ни хрена,
а только топят все во мраке.

Все мысли в голове моей
подпрыгивают и бессвязаны,
и все стихи моих друзей
безo'бразны и безобра'зны.

Когда по городу сную,
по делу или так гуляю,
повсюду только гласный У
привычным ухом уловляю.

Натруженный, как грузовик,
скулящий, как больная сука,
лишен грамматики язык,
где звук не отличим от звука.

Дурак, орущий за версту,
болтун, уведший вас в сторонку,
все произносят пустоту,
слова сливаются в воронку,

забулькало, совсем ушло,
уже слилось к сплошному вою.
Но шелестит еще крыло,
летящее над головою.

Л.Лосев

[НЕМОЙ]

и снег кружась над головою
как повстречавшийся немой

глядит упрямо... лишь зимою
придут и счастье... и покой

[Liza]

***

Я сна не торопил, он сразу состоялся,
и стали сниться сны, тасуясь так и сяк,
и мир из этих снов прекрасный составлялся,
и в этом мире снов я шлялся, как дурак.

Я мертвым говорил взволнованные речи,
я тех, кого здесь нет, хватал за рукава,
и пафос алкаша с настырностью предтечи
буровились во мне, и я качал права.

И отменил я «нет», и упразднил «далече»,
и сам себя до слез растрогал, как в кино.
С отвагой алкаша, с усилием предтечи
проснулся. Серый свет дневной глядит в окно.

Я серый свет дневной. Гляжу в окно: герани,
два хилых стула, сны — второй и третий сорт,
подобие стола (из канцелярской дряни),
на коем вижу не-гативный натюрморт:

недопитый стакан, невыключенная лампа,
счет неоплаченный за телефон и не-
надписанный конверт без марки и без штампа.
Фон: некий человек ничком на простыне.

Л.Лосев

[НЕМОЙ]

тепло. уютно. безопасно

враг побеждён и жизнь прекрасна

[НЕМОЙ]

тепло. уютно. безопасно

враг побеждён и жизнь прекрасна

[НЕМОЙ]

тепло. уютно. безопасно

враг побеждён и жизнь прекрасна

[выхухоль]

НЕМОЙ,
Вы не заболели ?
Другие слова помните
Или только песенку глиста

[НЕМОЙ]

выхухоль

смиряя народы придётся смириться

ты жалкий червяк... а не гордая птица

[Liza]

Сопряжение двух

(Строки на гибель "Титаника")

I
Далеко от любой земли,
От мирской суеты вдали,
От людской гордыни тоже, плывет как все корабли.

II
Там в отсеках, в стальной броне,
Саламандры в алом огне.
Поперек пучины ритмично поворачивает на волне.

III
Оседлав зеркальную гладь,
Ей бы роскошь век отражать,
Червь морской ужасный скользкий ползком как тать.

IV
Самоцветы величины
Неохватной, облечены
Мглой, угасли, искры обесцвечены и черны.

V
Только тусклые рыбы нет-нет
Золоченой затее вслед
Глядят, вопрошая: «Что за тщеславный бред?»

VI
Но покуда на верфи в дыму
Возводили чудо, ему
Неотступная Воля, та, что велит всему,

VII
Ваяла здесь близнеца,
Смертный груз тяжелей свинца,
Глыбу Льда, до поры отдельно, не до конца.

VIII
Там на стапелях судно росло,
А здесь приближалось число,
Айсберг рос, как гроза во мгле, его несло.

IX
Не близки друг другу отнюдь,
Так что смертному не смекнуть,
Что к единой точке им предначертан путь.

X
И ни знака о том, что они
Совпадут в грядущие дни,
Как две части великого случая, члены родни.

XI
Пока Прядильщик Лет
Не прорек: «Пора», и в ответ
Не свело эти две полусферы в грохот и свет.

Томас Гарди

[Liza]

***

Мне весна ничего не сказала —
Не могла. Может быть — не нашлась.
Только в мутном пролете вокзала
Мимолетная люстра зажглась.

Только кто-то кому-то с перрона
Поклонился в ночной синеве,
Только слабо блеснула корона
На несчастной моей голове.

Г.Иванов

[Liza]

***

Мелодия становится цветком,
Он распускается и осыпается,
Он делается ветром и песком,
Летящим на огонь весенним мотыльком,
Ветвями ивы в воду опускается...

Проходит тысяча мгновенных лет,
И перевоплощается мелодия
В тяжелый взгляд, в сиянье эполет,
В рейтузы, в ментик, в «Ваше благородие»,
В корнета гвардии — о, почему бы нет?..

Туман... Тамань... Пустыня внемлет Богу.
— Как далеко до завтрашнего дня!..
И Лермонтов один выходит на дорогу,
Серебряными шпорами звеня.

Г.Иванов

[Liza]

***

Друг друга отражают зеркала,
Взаимно искажая отраженья.

Я верю не в непобедимость зла,
А только в неизбежность пораженья.

Не в музыку, что жизнь мою сожгла,
А в пепел, что остался от сожженья.

2

Игра судьбы. Игра добра и зла.
Игра ума. Игра воображенья.
«Друг друга отражают зеркала,
Взаимно искажая отраженья...»

Мне говорят — ты выиграл игру!
Но все равно. Я больше не играю.
Допустим, как поэт я не умру,
Зато как человек я умираю.

Г.Иванов

[Liza]

***

От синих звезд, которым дела нет
До глаз, на них глядящих с упованьем,
От вечных звезд — ложится синий свет
Над сумрачным земным существованьем.

И сердце беспокоится. И в нем —
О, никому на свете незаметный —
Вдруг чудным загорается огнем
Навстречу звездному лучу — ответный.

И надо всем мне в мире дорогим
Он холодно скользит к границе мира,
Чтобы скреститься там с лучом другим,
Как золотая тонкая рапира.

Г.Иванов

[Liza]

* * *

Месяц зеркальный плывет по лазурной пустыне,
Травы степные унизаны влагой вечерней,
Речи отрывистей, сердце опять суеверней.
Длинные тени вдали потонули в ложбине.

В этой ночи, как в желаниях, все беспредельно,
Крылья растут у каких-то воздушных стремлений,
Взял бы тебя и помчался бы также бесцельно,
Свет унося, покидая неверные тени.

Можно ли, друг мой, томиться в тяжелой кручине?
Как не забыть, хоть на время, язвительных терний?
Травы степные сверкают росою вечерней,
Месяц зеркальный бежит по лазурной пустыне.

А.Фет

[Liza]

В лунном сиянии

Выйдем с тобой побродить
В лунном сиянии!
Долго ли душу томить
В темном молчании!

Пруд как блестящая сталь,
Травы в рыдании,
Мельница, речка и даль
В лунном сиянии.

Можно ль тужить и не жить
Нам в обаянии?
Выйдем тихонько бродить
В лунном сиянии!

А.Фет

[Liza]

* * *

Растут, растут причудливые тени,
В одну сливаясь тень...
Уж позлатил последние ступени
Перебежавший день.

Что звало жить, что силы горячило -
Далеко за горой.
Как призрак дня, ты, бледное светило,
Восходишь над землей.

И на тебя, как на воспоминанье,
Я обращаю взор...
Смолкает лес, бледней ручья сиянье,
Потухли выси гор;

Лишь ты одно скользишь стезей лазурной;
Недвижно все окрест...
Да сыплет ночь своей бездонной урной
К нам мириады звезд.

А.Фет

[Liza]

У КАМИНА

Тускнеют угли. В полумраке
Прозрачный вьется огонек.
Так плещет на багряном маке
Крылом лазурным мотылек.

Видений пестрых вереница
Влечет, усталый теша взгляд.
И неразгаданные лица
Из пепла серого глядят.

Встает ласкательно и дружно
Былое счастье и печаль,
И лжет душа, что ей не нужно
Всего, чего глубоко жаль.

А.Фет

[Liza]

* * *

Я долго стоял неподвижно,
В далекие звезды вглядясь, -
Меж теми звездами и мною
Какая-то связь родилась.

Я думал... не помню, что думал,
Я слушал таинственный хор,
И звезды тихонько дрожали,
И звезды люблю я с тех пор.

А.Фет

[Liza]

Дрозд в сумерках.

Калитка открывалась в муть
И морок ледяной,
Ослепший день желал уснуть,
Спеленутый зимой;
Переплетеньем лирных струн
Чертили ветви мглу,
И торопился стар и юн
К себе домой, к теплу.

Казалось, мертвый век ничком
Лежит, непогребен,
Укрытый облачным шатром
Под ветра скорбный стон,
Зачатий и рождений ход
В плену небытия,
И все, что дышит и живет,
Бесчувственно, как я.

Но дивным откровеньем вдруг
Из черноты теней
Взлетела песнь, и каждый звук
Был счастья полон в ней –
То сухопарый старый дрозд,
Чьи перья ветер рвал,
Во тьму, во весь свой малый рост,
Сердечность изливал.

Казалось, не было причин
Прийти в такой экстаз
От вида сумрачных картин,
Не радующих глаз –
Должно быть, возносясь во тьму,
Дрожала в вышине
Надежда, внятная ему,
Неведомая мне.

Т.Гарди

[Liza]

Любящий сильнее

Смотрю, как звезд проплывает рать,
И знаю - им на меня плевать,
Но среди прочих земных невзгод
Нас равнодушие не гнетет.

И что поделать сумел бы ты
В ответ на пылкую страсть звезды?
Раз в чувствах равными быть нельзя,
Сильнее любящим буду я.

Влюбленный в звезды с ребячьих лет,
Которым дела до смертных нет,
Признаюсь, глядя в ночную высь,
Что без любой могу обойтись.

Исчезни звездная кутерьма -
И я пойму, как прекрасна тьма.
Любить пустующий небосвод
Привычка быстро ко мне придет.

У.Х.Оден.

[Liza]

Я потеряла мир вчера...

Я потеряла мир вчера!
Никто не находил?
Приметы: звездный ореол,
Парад ночных светил.

Не привлечет он богача,
На мой же скромный взгляд
Все золото пред ним – пустяк.
Молю вернуть назад!

Э. Дикинсон

[Liza]

Адажио

Та улочка вела из города в поля,
Хранила запах трав нагретая земля,
А золотой закат в неповторимый цвет
Окрасил грусть мою, которой срока нет.
Я помню как сейчас тот мрачноватый дом,
Высокий мезонин с решётчатым окном,
Затворницей жила там женщина одна,
Я замедлял шаги у этого окна:
В один и тот же час из-за тяжелых штор
Адажио лилось – соната ля минор.
Изысканный закат румянил облака,
Та улочка была безлюдна и узка,
Прогуливаясь там и вглядываясь в даль,
Я пестовал свою любовную печаль,
И так, за часом час, я понимать привык
Неведомой души волнующий язык.
Рояль негромко пел, он сетовал светло,
Желая воскресить, что навсегда прошло,
В той жалобе звучал утраченный экстаз…
Мне чудились цветы в оправе дивных ваз,
Тонул их аромат в зеркальной темноте,
И я мужской портрет увидел на холсте,
И лампы серебро, и клавиш белизну…
И музыкою боль пронзала тишину
И на пределе сил сулила забытьё –
Физически я мог почувствовать её
Щемящую волну, разлитую во всём:
В прохладе, в красоте, в дыхании самом.
Всё глуше пел рояль под разговор ветров,
И вовсе замолчал в один из вечеров.

Теперь в других краях лежит моя тропа,
Всё так же мне чужда крикливая толпа,
Но память бередят забытые места –
Та улочка – она теперь уже не та:
Теперь там толчея и детский гам, и пыль,
Теперь другой рояль играет там кадриль.


Ф. Коппе

[Liza]

ЧИТАЯ ЛАО ЦЗЫ

"Кто говорит – ничего не знает,
знающий – тот молчит".
Эти слова, известные людям,
Лао принадлежат.
Но если так, и почтенный Лао
именно тот, кто знал, –
Как получилось, что он оставил
книгу в пять тысяч слов?

Бо Цзюй-и

[Liza]

* * *

по шву реки зеркальная стена
ползут на берег раненые свечи
и белизна дневного полусна
уже взошла на плечи полуречи

не скоро отраженья прогорят
саму себя не выпустит граница
но если тени выстроятся в ряд
зеркальное проклятье отворится

А.Беляков

[Liza]

* * *

цветёт на камне циферблат
поёт под камнем ключ
но воздух горек от цитат
и окоём колюч

из тверди высунут на треть
не начинай опять
ведь циферблата не стереть
а камня не поднять

А.Беляков

[Liza]

* * *

На окраине окраин,
В стороне от всех сторон
Мой дружок омелой ранен,
Ипокреной охмурен.

Путь его тяжел и сладок,
Как летейская вода —
Только жизненный осадок
Выпадает иногда.

Кто-то должен цвесть по склонам
Прагматической зимой,
Перед дядькой Аполлоном
Край оправдывая свой.

А.Беляков