Зиновий Гердт.

[Пpохожий]

Действие первое

Муж у докторши работал в «шарашке», за похлёбку конструировал истребители, опережая конструкторскую мысль знаменитой «военной машины» немцев лет на десять. Совершенно не обязательно было об этом распространяться, да ещё в госпитале, со случайным лейтенантиком, каких через руки этой докторши прошёл не один десяток, и конца им не видно...

Но этот, маленький и тощий, с необыкновенно богатым голосом и траурными глазами, чем-то пронял докторшину привычную осторожность. Она выделила это лицо из череды лиц и отметила его, что редко бывало с ней, профессионально защищённой от чужой боли, потому что, если связывать в своём воображении и памяти откромсанные обрубки с этими лейтенантиками – тогда конец.

Она делала бедняге операцию за операцией на тяжёлом, почти безнадёжно раскуроченном колене. Когда везли на очередную, главврач заметил:
– Что мучить паренька, я бы ампутировал!
– А я буду резать вдоль! – закрыла тему докторша.
С упорством резала она «вдоль» одиннадцать раз и так сжилась с его ранами, с этим куском плоти, за который боролась, спасая лейтенантику судьбу, что стал он ей всё равно что родным, товарищем и по её несчастью, определившему её одиночество в этих бессонных и бредовых стенах. И в одну из ночей, когда боль не даёт уснуть и лютеет тоска, докторша открыла раненому опасную свою беду.

Несмотря на молодость, был он человеком пронзительного ума и, несмотря на скромноед местечковое происхождение, обладал безошибочным художественным вкусом. Возможно, по этой причине никогда не кричал: «За Сталина!», а возможно, и потому, что его сапёрное ремесло не предусматривало атак, а предусматривало, наоборот, сосредоточенную, вдумчивую работу, нюх и величайшую осторожность. Во всяком случае, правильное понятие о повседневном изъятии советских граждан из обихода свободной жизни он имел. А также понимал цену докторшиной откровенности – и потом не забывал о ней никогда.

Своего хирурга бывший сапёр числит вторым человеком, спасшим ему больше чем ногу – профессию, в его случае тождественную жизни.
Все три имени в этой истории замечательны.
Имя врача – Людмилы Винцентини.
Имя зека-мужа – Сергея Павловича Королёва.
Имя сапёра – Зиновия Гердта.
Первый человек, кому Зиновий Ефимович был обязан жизнью, – санитарка, притащившая его зимой 43-го года с поля боя в госпиталь. Есть и третий.

Ехали с братом с кладбища – от матери. День стоял гнусный, да и год не лучше – 50-й. И настроение под стать. Зашли в пивную. Случайный грязный шалман с залитыми пивом столами и злобными, бедными, послевоенными людьми. Что-то произошло в очереди, кому-то показалось, что двое носатых не по праву теснятся у источника русского забвения... И в крупное ухо сапёра вползло: «Канешна, эти у нас завсегда первые!» Брат Борис побелел и затрясся. А Зяму, как бы помимо воли, повернуло, и кулак, всосавший всю силу небольшого организма, влетел в географический центр большой красной дурацкой рожи.

Продавщица взвизгнула и заголосила из окошка: «Ты что ж, гад, делаешь, он тебя даже жидом не назвал!» Очередь, на миг закаменев, быстро пришла в себя и, повинуясь рефлексу, начала сползаться в полукольцо, и хромая нога Гердта оказалась точкой пересечения его радиусов. Глядя в близкие лица земляков и современников, Зиновий Ефимович, подобно одному из его будущих героев, осознал, что бить будут, скорее всего, именно ногами ...

И тут народец расступился и вперёд вылез огромный мужик, и весь Зиновий Гердт был в один обхват его ладоней. Он навис над Зямой, сгрёб его за лацканы, – и тот вспомнил маму и понял, что через несколько минут они, скорей всего, встретятся... Мужик приподнял его к бармалейской своей пасти и просипел, дыша сложным перегаром:
– Делай так кажный раз, сынок, ежели кто скажет тебе чего про твою нацию.
И, трижды поцеловав, бережно поставил на место.
Снова предстояла земная жизнь – в длительном развитии труда и любви.