БОРМАН – СПЕЦАГЕНТ ДОБРОВОЛЬЧЕСКОЙ АРМИИ?

[Пpохожий]

Аркадий Альфредович Борман родился в 1891 г. в Петербурге в семье инженера из обрусевших немцев. Мать его, Ариадна Владимировна Тыркова (во втором браке - Вильямс), была известным литературным и общественным деятелем, членом ЦК кадетской партии и, кстати, гимназической подругой Н. К. Крупской1.

Весной 1918 г. Борман по секретному заданию контрразведки Добровольческой армии поступил на советскую службу в Москве и вскоре благодаря своим личным качествам и старым связям достиг ответственных постов, близко сошелся с большевистским руководством, участвовал в заседаниях Совнаркома, входил в состав советской делегации на переговорах о границе между РСФСР и Украиной...

Записки «В стране врагов. Воспоминания о Советской стране в период 1918 года» были подготовлены А. А. Борманом в 20-х гг. в Париже. Автор, конечно, не мог быть вполне объективен, эмоции и ненависть к большевизму запечатлелись на оценке событий. Однако надо иметь в виду, что записки эти не представляли какого-либо пропагандистского значения и вовсе не предназначались для публикации, прочно осев в закрытых для исследователей фондах Русского заграничного исторического архива в Праге.

Не раскрываются автором и технические секреты работы белогвардейского подполья. Значительно, что в своих печатных работах, в том числе и в книге воспоминаний, вышедшей в Вашингтоне в 1964 г., А. А. Борман опускает столь яркий эпизод своей жизни, сообщая лаконично лишь о нелегальном переходе финской границы в декабре 1918 г.2 Меж тем выявленные в архиве делопроизводственные документы подтверждают его службу в Наркомторгпроме3. Советские публикации скромно умалчивают об удачном «кремлевском агенте».

Пожалуй, лишь в вышедшей 1920 г. (и переизданной в 1989-м!) "Красной книге ВЧК" можно отыскать весьма глухое упоминание об «...они (контрреволюционеры. - В. Б.) приобрели осведомителя в Кремле, в кругу Совнаркома, из близко ему стоявших лиц» — отмечал один из составителей книги чекист М. Я. Лацис4. Впервые отрывки из воспоминаний А. А. Бормана были опубликованы совсем недавно5. Настоящая публикация дает читателю значительно более развернутое представление об этом важном источнике и является ступенью на пути к его полному научному изданию6.

[Пpохожий]

ПРИЕЗД В МОСКВУ

Во второй половине марта 1918 года я приехал в Москву с юга, где потерял в степях след Добровольческой армии7. Шел пятый месяц большевистской власти. Уже был подписан Брест-Литовский мир. Советское центральные учреждения переехали из Петрограда в Москву. Забыть существование Советской власти невозможно — город окружен кольцом продовольственных отрядов, по улицам то и дело проходят взводы молодцеватых латышей.

Кремль для обывателей уже недоступен. Большевики в своих газетах упорно пишут об осуществлении всех своих программ. Не только говорят, но и осуществляют. Банки были национализированы еще в начале декабря8. Все время происходят конфискации товарных складов и магазинов. Кажется достаточно фактов, чтобы убедиться, что большевики действуют всерьез. Но широкий обыватель это понимает очень плохо. Он только недоволен — ругает большевиков за предательство, ужасается росту цен, но совершенно не ощущает, что наступают времена антихристовые, не собирается изменять свою жизнь, а только собирается несколько приспособиться к обстоятельствам.

В этом отношении какую-то особую слепоту проявляет [неразборчиво]вой элемент. Национализация банков не явилась достаточным предупреждением. Купцы смирно сидели в своих лавках и складах, с какой-то непонятной покорностью ожидая, когда коммунистическая власть отберет от них имущество. Интеллигенция еще читала свободные газеты — когда были закрыты московские, еще несколько недель приходили петроградские — и ограничивалась руганью большевиков. Никто не сомневался, что это ненадолго. Настроение было выжидательное. Тысячи офицеров сидели в Москве, никуда не собираясь ехать. Лиц, активно работавших против большевиков, в Москве было, может быть, несколько десятков.

В те времена большевики держались, несомненно только благодаря этому неопределенно рассеянному наблюдению общества, благодаря непонятно откуда пришедшей уверенности, что большевистская власть без всяких воздействий скоро падет, исчезнет сама собой. Советская власть была еще плохо организована. Чека еще не являлась могущественным аппаратом, пустившим щупальца во все поры общества. В те времена Чека била направо и налево еще в значительной степени вслепую. Если бы тогда в Москве существовала организованная группа людей, то можно было бы извне, а главное, проникнув в советские учреждения, изнутри атаковать большевиков.

Но русские люди этого не понимали. У большевиков не хватало своих людей для заполнения всех мест в комиссариатах, они даже не могли производить строгую проверку всех лиц, поступивших на службу. Все учреждения были заполнены контрреволюционерами. Большая часть этих противников советского строя честно служила своим новым хозяевам и их руками большевики закрепляли свое дело... При помощи А. И. Ашуба-Ильзена, бывшего члена Земского союза, автор был устроен на службу в Наркомат торговли и промышленности — ред.). Я не думаю, что он (Ашуб-Ильзен — ред.) исполнял какие-то контрреволюционные поручения, то есть был шпионом. Но по своей культуре был иностранцем, для которого Россия, взбаламученная большевиками, оказалась наиболее подходящим местом для собственного устройства. Ашуб-Ильзен был очень типичен для тех нерусских элементов, в которых большевики сразу нашли опору.

[Пpохожий]

Комиссариат Торговли помещался в те времена на Ильинке. Незадолго до моего поступления он был переведен в Москву из Петрограда9. От старого министерства не осталось почти никакого следа. С вагонами, в которые были погружены министерские архивы, вышло какое-то недоразумение, и их загнал чуть ли не в Оренбург. Почти никто из старых чиновников не остался служить большевикам. Все в комиссариате строилось по-новому, пожалуй, ни в одном ведомстве не было такой ломки.

Это обстоятельство и дало мне возможность быстро сделать карьеру, впрочем, этому способствовало то, что я был во вражеском лагере и совершенно не стеснялся в средствах для достижения своих целей. Ашуб меня сразу повел к исполняющему обязанности комиссара Вронскому10. Это был человек средних лет, одетый по-европейски. На первый взгляд его трудно было принять за революционера, за друга Ленина. Он был еврей, но ни в его внешности, ни в говоре ничего специфически еврейского не было.

Зато польская культура сказывалась во всем, да и говорить он предпочитал по-польски. Сын лодзинского фабриканта, он учился за границей и получил доктора в Цюрихском университете. Не знаю, где и когда он встретился с Лениным, но был с ним очень дружен, считал за учителя и даже, кажется, в Россию приехал в запломбированном вагоне. Я до сих пор не понимаю, почему Ленин его выдвинул и поставил, правда временно, но все же во главе одного из центральных ведомств.

В нем не было никаких административных способностей и, к счастью для меня, он совершенно не разбирался в людях. Вронский все принимал за чистую монету и был очень доверчив и благодушен. Со вновь поступающими чиновниками министр сразу начинал разговор о Марксе. Я заявил, что вообще согласен с учением Маркса, но не разделяю его взгляды на некоторые вопросы. Завязался спор (все это происходило в служебном кабинете Вронского часов в 11 утра), комиссар сказал, что я когда-нибудь пойму свои ошибки. Я не возражал, чем, вероятно, и понравился Вронскому и был сразу же назначен секретарем отдела внешней торговли.

Управляющего отделом не существовало. Вронский и Ашуб лично наблюдали за его работой, если то шуршание бумаг, которым мы занимались, можно назвать работой. В те времена еще не существовало Комиссариата Внешней торговли, и большевики еще обсуждали вопрос о роли государственной власти во внешней торговле.

[Пpохожий]

В комиссариате тогда было около ста служащих, по большей части это были люди совершенно невежественные, за исключением старых чиновников из различных ведомств. Организовывалась коммунистическая ячейка, в нее в начале записалось, кажется, только четыре или пять человек, но ее секретарем с самого начала был заведующий личным составом...

Двое или трое с задорным видом заявляли, что они анархисты, но на анархистов они были также похожи как я на негра. В общем, никто ничего не делал, не говоря, впрочем, о кассире, тогда еще платившем акуратно служащим деньги. Да и трудно было что-либо делать, когда между отдельными ведомствами все время шли переговоры и споры о разграничении функций. Наш комиссариат вел препирательства главным образом с В.С.Н.Х. (...).

Трудно сказать, чем я занимался — собственно говоря ничем. Я сразу же понял, что могу войти в доверие к Вронскому и с первых же дней стал все чаще и чаще посещать его кабинет и очень быстро сделался завсегдатаем не только его служебного кабинета, но и номера в гостинице «Метрополь», где он жил. Это, конечно, упрочило мое положение и совершенно легализировало мое ничегонеделание (...).

Чем больше я прислушивался к разговорам Вронского с Ашубом, тем яснее я понимал, что все решения Совнаркома и ЦК партии определяются Лениным. Довольно быстро понятие «верхи» мне пришлось заменить понятием «Ленин». Что бы не происходило и о чем бы ни шла речь, принципиальный вопрос или назначение, в первую очередь выяснялось, что по этому поводу думает Ленина. Все большевики, занимавшие высокие посты, делились на две категории — личные ставленники Ленина и остальные. Первые чувствовали себя прочно и уверенно и в междуведомственных спорах всегда имели перевес. Два учреждения хотели захватить тогда в свое ведение внешнюю торговлю — ВСНХ11 и Комиссариат торговли.

Вронский первый успел забежать к Ленину и ему было поручено составить проект декрета о монополии внешней торговли. Первое заседание по этому вопросу происходило в номере Вронского в гостинице «Метрополь». Присутствовали на нем кроме Вронского Ашуб, я и еще человека четыре из комиссариата и сам комиссар. Это совещание Вронский открыл торжественною речью на тему о том, что собравшимся предстоит нанести сокрушительный удар буржуазии и осуществить одну из главных задач коммунизма — внешняя торговля должна быть передана в руки пролетарской власти. Трудно сказать кому это говорил Вронский. Из присутствовавших партийным был только он один. Но все же Ашуб после его речи, вероятно, желая подладиться к начальству, заметил: «Как приятно работать в такой революционной атмосфере».

[Пpохожий]

Мы, конечно, быстро составили проект, ломавший весь существующий порядок вещей. Он был краток. Внешняя торговля объявлялась государственной монополией, и ее управление сосредоточивалось в отделе внешней торговли комиссариата торговли. При этом отделе открывался Совет внешней торговли, куда должны были войти представители советских ведомств, а также «буржуазных торговых организаций».

Этот проект был утвержден СНК. Совет внешней торговли был образован, но, повторяю, ввиду отсутствия торговли никакой работы не было, а позже уже после меня вся организация была переформирована в Комиссариат внешней торговли, во главе которого с самого начала встал Красин. Я продолжал оставаться секретарем отдела. Шуршал бумагами и делал вид, что работаю. Главное же внимание сосредоточил на захвате в свое ведение печатей комиссариата, но это оказалось нелегкой задачей.

— У меня знаете ли,— как-то сказал он (Вронский - ред.) мне,— все народ в политическом отношении ненадежный, все правые, но я их держу в кулаке. Вот переходите ко мне. Вам можно верить. У Радека в номере я встретил Воровского, холеного и франтоватого субъекта, о котором сразу можно было сказать — шулер. Большинство коммунистов, которых я встречал в «Метрополе», ни к Москве, ни к России никакого отношения не имели. Они приехали в чужую страну, или во всяком случае в страну, которую они не любили, для того, чтобы произвести свой опыт.

Они имели дело не с людьми, а с материалом, с кроликами, которым нужно произвести вивисекцию. Чувствовалась какая-то полная оторванность от жизни. В те времена главные деятели коммунизма не были уверены в долговечности того, что они производят. Неоднократно я слышал как у них прорывалось: «Это надо попробовать, пока мы сидим. Буржуи не забудут, как мы распоряжались и что сделала Советская власть». Рядом с этими руководителями новой власти, людьми, которые мало интересовались подробностями жизни, в огромном «Метрополе» ютились людишки, прилипшие к этой власти только из-за материальных благ.

В этой большой московской гостинице начинал создаваться новый служилый класс, на котором до сих пор держатся большевики. Привлекали дешевые комнаты, внизу была дешевая столовая, где кормились, хотя и плохо, но все-таки лучше, чем в городе. Перепадали иногда какие-то продукты, а то и конфискованные материя и обувь. Разговоры в этих комнатах велись самые обывательские — о том, как получить прибавку и где добыть подешевле провизию. Первыми испытателями коммунистических программ были люди, против которых эти программы были направлены.

По своему составу эти лица были довольно разнообразны. Но во всяком случае они были менее определенны, чем комиссары в соседних номерах. Мелкие чиновники, торговые служащие, евреи, приехавшие из черты оседлости. Надо сказать, что эти пиявки в большинстве случаев были противнее демонов-коммунистов. Им до России тоже не было дела, но у комиссаров по крайней мере была какая-то дьявольская идея, а у этой шушеры только собственная утроба.

[Пpохожий]

ЖИЗНЬ КОММУНИСТОВ В МОСКВЕ

Довольно скоро после своего поступления в комиссариат я стал бывать в номере 405 Метрополя, в котором помещался мой комиссариат — номер этот состоял из двух комнат с ванной. Вся Гостиница была наполнена коммунистами и советскими служащими. Вероятно, если бы я настаивал, то тоже получил бы там комнату, но я предпочитал жить в контрреволюционной квартире.

Комнаты получше были распределены между различными большевиками, занимавшими руководящие места на различных комиссариатах, но главных лидеров тут не было, они жили в Кремле. В «Метрополе» тогда стояли такие лица как Вронский, Ларин, Радек, Раковский, Гуковский12 и другие. Почему-то крайние номера левого крыла здания были заняты различными комиссарами хозяйственных ведомств. Под Вронским номер 305 занимал Ларин со своими девицами.

Жили по-разному. Вронский так и остался студентом, довольствуясь плохоньким обедом в советской столовой и вишнями с лотка. А у Ларина полная противоположность. Обильная и изысканная пища. Две черноглазые девицы внимательно и преданно ухаживают за этим отвратительным уродом с паралитическими руками и каким-то страшным искривлением рта. Но если некоторые коммунисты и пользовались только немногим, то не потому, что не могли чего-либо получить, а просто потому, что были заняты другим. У комиссаров в номерах было довольно много книг.

В этом отношении обращала на себя комната Радека, заваленная книгами и немецкими и австрийскими газетами. По вечерам обычно комиссарские комнаты были пусты, так как их обитатели отправлялись в Кремль на заседание малого или большого совнаркома. Днем комиссары уезжали в учреждения, а по утрам сидели друг у друга и обсуждали события. Чаще всего собирались у Ларина, занимавшего тогда какой-то высокий пост в Высшем Совете Народного Хозяйства. Присутствуя при этих беседах, я понял, что нахожусь в обществе людей совершенно отличного от меня измерения.

Позже, когда я стал бывать в Кремле, и особенно в разговорах с Лениным это ощущение во мне упрочилось еще более. Я находился среди людей, которые считали, что черное есть зеленое, а красное — синее. Как и при разговорах с Вронским, при разговорах с остальными коммуниста-ми я сразу понял, что для них прежде всего существует Ленин, а уже затем ЦК, СНК и другие учреждения. Все начиналось Лениным: «Ильич сказал, Ильич решил, Ильич считает», а кончалось жуткой и для самих коммунистов тенью Дзержинского. Часто я слышал от них: «Феликс во имя революции не пожалеет и своей матери». Только эти два имени выделялись. Об остальных, в том числе и о Троцком, говорили как о равных.

У Ларина в комнате довольно много беседовали об организации внешней торговли. Завсегдателями у него были Милютин и Ломов13. Много споров вызывал вопрос об участии во внешней торговли частных лиц и организаций. По-видимому к апрелю (1918 г. — ред.) у большевиков еще не сформировалось решения окончательно и радикально расправиться с частной торговлей. В беседе с Ломовым Ленин много говорил об участии частных лиц во внешней торговле. Постоянно спорили также о функциях отдельных учреждений. Каждый хотел оттягать себе побольше.

[Пpохожий]

С Радеком Вронский был старый приятель, на ты. Говорили они друг с другом по-польски. По-видимому в жизни их не малое связывало — они всегда вспоминали прошлое. Радеку я почему-то понравился, и он почти жаловался, что у Вронского хорошие служащие, а он не может подыскать для себя (в комиссариат иностранных дел) верных людей. Коммунисты расселялись по городу по частным квартирам довольно медленно. Подобно чинам, вторгнувшейся армии, они предпочитали держаться вместе и не распыляться.

Многие частные особняки уже были заняты под советские учреждения, но квартиры для частного житья захватывали очень медленно. Но когда уже захватывались, то прочно, и захватчики сразу же налагали свою руку на имущество владельцев, превращая его в свою собственность. Так, например, Ашуб, стремившийся иногда в разговорах со мной либеральничать и даже критиковать большевиков (конечно только в качестве оппозиции его величества) занял какую-то богатую квартиру и без всяких колебаний через некоторое время вывез из нее мебель в другую квартиру.

На частные квартиры советская мелкота бросилась позже, а те что стояли повыше продолжали оставаться в больших гостиницах, чувствуя себя подобно завоевателям на бивуаках. В столовой «Метрополя» я как-то встретился с Ракове ким, которого знал с детства. В начале столетия он около года прожил в Петрограде и вращался в либеральных кругах. Бывал у Милюкова и у Струве14. После смерти своей жены Раковский уехал из России и вернулся только в мае 1917 года. Уже тогда о нем ходили различные слухи. Говорили, что он на службе у австрийцев. Кажется румыны тоже предъявляли ему подобное обвинение, но по приезде в Россию у него все же хватило наглости посетить лиц, которых он знал семнадцать лет тому назад.

Когда мы встретились в столовой, то я первый момент струхнул. Однако Раковскому видимо не пришло в голову какую-я могу играть роль, и он ограничился только одним вопросом. — Значит Вы гораздо левее кадетов. Я конечно это подтвердил. Мы разговорились. Раковский рассказал мне, что он подготовляет поездку в Курск для мирных переговоров с Украиной и совершенно неожиданно предложил мне ехать с ним и пригласил принять участие в совещании по организации делегации...

[Пpохожий]

ПОЕЗДКА С РАКОВСКИМ В КУРСК

Заседание по организации делегации происходили в одном из залов «Метрополя». Помимо Раковского, Мануильского (второй делегат)15 и еще двух-трех коммунистов на них присутствовали главным образом бывшие чиновники и военные, представлявшие разные ведомства. Находился там также и представитель торгово-промышленного союза или какой-то другой центральной буржуазной организации Лурье, являвшийся всегда с секретарем и большим количеством бумаг и книг.

Разговоры шли об экономическом разграничении Великороссии и Украины — Раковский делил Россию. Пожалуй, больше всех говорил Лурье... Выехали мы в Курск в двадцатых числах апреля. Туда же должна была приехать делегация Украинской рады. Ленин, а вслед за ним конечно и остальные большевики, придавали большое значение мирным переговорам с украинцами. Переговоры эти, впрочем, должны были происходить не столько с украинцами, сколько с немцами. Сбор был назначен в 10 часов вечера на Курском вокзале, конечно, в парадных комнатах. К началу одинадцатого уже все съехались.

Три делегата — Раковский, Мануильский и Сталин держатся особо поодаль. У Сталина какое-то совсем незаметное лицо. Неприятные, злые глаза. Щеки изрыты оспой. Под пиджаком темно-синяя бархатная рубаха. Он молча, неподвижно сидит на кресле. Мануильский, черный, подвижный маленький человечек. Он — русский, уверял меня, что из крестьян Киевской губернии. Судя по его матери, приезжавшей к нему в Киев, это похоже на правду. Эксперты имеют довольно растерянный вид. Не знают как себя держать.

Кое-кто друг с другом знаком. Много пожилых лиц. Около Раковского вертится молодой еврей, во френче, галифе и высоких сапогах. Это чекист Зайцев, секретарь делегации. В углу сидят две сестры милосердия и какой-то мужчина с повязкой красного креста. Время идет, мы чего-то ждем. Оказывается, железнодорожная администрация не была предупреждена о нашей поездке, и отдельный поезд не составлен...

[Пpохожий]

Уже когда было за полночь, я заинтересовался, зачем в зале сидят сестры и доктор. Оказывается, что кто-то позаботился прикомандировать их к делегации «на всякий случай». Я предложил немедленно отпустить их, указав Раковскому в присутствии Сталина, что они придают (далее авторский пропуск — ред.). Я предложил Раковскому их отпустить за полной ненадобностью. Раковский и Сталин со мной сразу согласились. Сталин только кивнул головой, он не любил напрасно тратить свои слова.

Комиссары попросили какое-то скромное вознаграждение, а сестры раз в пять больше его. У меня денег не было, и я пошел к Раковскому. Когда Сталин услыхал сколько хотят получить сестры, то он коротко бросил мне, произнося слова с сильным кавказским акцентом. — Скажите, чтобы их сейчас же арестовали, надо чтобы они поняли с кем имеют дело. Не сразу удалось мне уговорить Сталина отпустить сестер на все четыре стороны... (Далее А. Борман описывает других членов делегации — генерала Генерального штаба Сергея Ивановича Одинцова л. 18-21; юрисконсультов А. А. Немировского и Ждана Пушкина, приглашенных Мануильским, л. 21-22 — ред.).

Полномочными делегатами, как я уже сказал, были Сталин, Раковский и Мануильский. Несмотря на то, что жили все в одном помещении и ели вместе, я почти не видел Сталина. Он держался очень обособленно. Всегда молчал и даже на совещаниях говорил мало. Видно было, что в большевистской иерархии он выше Раковского и Мануильского. Главным двигателем всех этих переговоров был Раковский. Без него двое других были бы совершенно беспомощны.

У него был план государственного раздела России. Осуществление и выработку технических подробностей он предпочитал передавать другим. Для этой цели и был послан Мануильский. Сталин же по-видимому был только наблюдателем. Когда Раковский решал что-нибудь, то препятствия для осуществления его решения должны были быть уничтожены. Никакой жалости в этом человеке не было, люди для него были просто пешками. В этом отношении он был очень типичен для большевистской верхушки.

В Раковском меня всегда поражало жуткое соединение ощущения действительности и правильной оценки обстановки с безумством коммунистических замыслов. Впрочем, может быть, никакого безумства и не было, а только холодный расчет, направленный на раз рушение России — революция необходима, чтобы раз рушить или во всяком случае ослабить Россию, а когда речь касалась родной ему Добруджи, то неожиданно появлялись какие-то теплые нотки. Мануильский был типичный революционер — горячая голова. Он кажется лет за десять до революции был приговорен к смертной казни, которую ему заменили каторгой, и он бежал за границу. Он всегда был готов в бой и не расставался с маузером, кладя его ночью под подушку. Но в нем были какие-то человеческие чувства.

Может быть, даже сострадание. Он скорее был похож на эсера, чем на большевика, хотя был верным марксистом. Но доктринером он был не очень сильным, и сбить его с рассуждения было не очень трудно. Мануильский не сомневался, что правление большевиков будет кратковременным. — Нас перережут,— неоднократно говорил он мне,— но перед уходом мы здорово хлопнем дверью и буржуям не поздоровится. На мой вопрос, почему надо уничтожать перед «уходом» буржуев, он как-то сказал: — Чтобы потом легче было опять захватить власть и вообще, чем меньше будет буржуев на свете, тем лучше.

[Пpохожий]

В КУРСКЕ

В Курске на вокзале к нам в поезд явился Подвойский16, который был «командующим» местного участка «фронта» против «немцев и гайдамаков». Он рассказал нам как ему пришлось прибегнуть к расстрелам, чтобы восстановить дисциплину в своих частях... (Далее автор рассказывает о конкретной подготовке к переговорам — л. 24-26 — ред.). Курск переживал неопределенное время. Власть в Городе конечно была советская, но советчики были местные, и потому жизнь города еще изменилась очень мало.

Чека вероятно уже существовала, но она еще не принялась за систематическое искоренение буржуазии и интеллигенции. Больше всего неприятности доставляли горожанам матросские отряды, но и они не очень досаждали. В городе находилось много помещиков, съехавших из уездов. Все были разгромлены. Мне пришлось бывать в частных домах. Обычная картина. Ругают большевиков, ждут у моря погоды. Полная неосведомленность.

Не знают не только что происходит в Малороссии, но даже и в Москве. Не только буржуазия и помещики были настроены против большевиков, но даже и сельские учителя. Как раз во время нашего пребывания в городе происходил губернский учительский съезд, созванный конечно большевиками. На открытии осветившийся священник (кажется Ионии) произнес речь о том, как земство тормозило дело народного образования и в частности как кн. Павел Долгоруков17 препятствовал просвещению народа. Учителя молчали. Долго молчали они также когда на трибуне появился Раковский, но наконец не выдержали и после какой-то революционной фразы, произнесенной с резким акцентом, со всех сторон послышались крики: — Отправляйтесь к себе в Румынию.

Раковский не ожидал таких реплик и обозвавши курских народных учителей контрреволюционерами быстро ушел из залы заседаний... (Далее о роспуске старой армии — л. 27-28 — ред.). В Курске впервые мне пришлось увидеть русские части красной армии. Кажется их формировал Подвойский. Это был уже не сброд красной армии, а настоящие воинские части. Одинцов18 ими остался доволен... (Далее конфликт между матросами и делегацией, охрана делегации латышскими частями — л. 28-29; Поездка в Киев — л. 29-42; поездка по Украине — л. 42-46 — ред.).

Чека еще не оплела всю Россию своей сетью и действовала ощупью, работать было не только возможно, но даже не очень трудно. Чекисты были заняты главным образом ловлей невинных людей, а лица, стремящиеся работать против большевиков, разъезжали в комиссарских вагонах, сидели на видных местах в комиссариатах и в крупных штабах. Однако (Чека — ред.) не сумела сделать того, что хотела. Чего-то не хватало. Не доставало центрального штаба действия. Было слышно много мудроствований и обсуждений. Все примеряли и прикидывали, а когда собирались резать, то наступал какой-то паралич рук... (Далее л. 46-50 — Управляющий Отделом Внешней Торговли — ред.).

[Пpохожий]

УПРАВЛЯЮЩИЙ ОТДЕЛОМ ВНЕШНЕЙ ТОРГОВЛИ

...Мне кажется, что эта моя карьера объяснялась абсолютным цинизмом моего поведения в Комиссариате. Я врал направо и налево, ни с кем не церемонился, расталкивал окружающих, слегка и не часто, чтобы не бросалось в глаза, льстил Вронскому, а главное держал себя с ним за панибрата. Он был мягок (это свойство может быть даже у чекистов), совершенно не понимал людей, я его взял за горло, правда тоже мягко, но решительно. ...Вронский считал меня совсем своим человеком. У меня сохранилась его записка к тогдашнему народному комиссару продовольствия Цюрупе19: «Посылаю вам товарища такого-то, верьте ему как мне»...

[Пpохожий]

В СОВНАРКОМЕ

Вскоре после приезда из Киева Вронский заявил мне, что я должен сделать доклад Ленину о происходящих мирных переговорах и о перспективах торговли с Украиной. Он сказал, что возьмет меня на заседание совнаркома, где от меня тоже может быть потребуют доклада. Очень было интересно повидать Ленина, но перспектива этого свидания мне не улыбалась, потому что моя фамилия могла вызвать в нем очень неприятные для меня ассоциации.

Но делать было нечего. Кремль уже был превращен в осажденную крепость. Все ворота, кроме Троицких, не только были закрыты, но наглухо чем-то завалены. Едем на комиссарском автомобиле. Первая проверка документов внизу при въезде. Видно однако, что публика малограмотная. Документов не разбирают, но вид автомобиля внушает полное доверие. Нас обгоняет в открытом автомобиле Троцкий20. У него вид хозяина — уверенный и спокойный. Вторая проверка наверху под башней уже более тщательная.

Мы в Кремле. После шумных и модных улиц поражает тишина и пустота. Точно все вымерло. Только провода полевого телефона напоминают, что в центре Москвы не только есть обитатели, но, что они готовы к осаде. Большая площадь перед зданием судебных установлений завалена ящиками со снарядами. Они лежат в беспорядке. Кое-где стоят пушки без передков. Между ними бродят военнопленные в немецкой и австрийской форме. Как потом я узнал, в Кремле формировались коммунистические германские и мадьярские части. Ни орудия, ни они никем не охраняются. Надеются на внешнюю охрану Кремля, которую несет латышский батальон.

Внизу, в здании судебных установлений, новая проверка документов. Идем по пустым, совершенно пустым коридорам. Гулко и жутко раздается звон наших шагов. Поднимаемся наверх. Первый этаж, второй. При переходе из этажа в этаж в площадках лестницы стоят латыши и проверяют документы. Только на самом верху в третьем этаже чувствуется жизнь. За стеной быстро стучат машинки и, точно сердясь на их быстроту, медленно, но четко отбивает свои точки телеграф. Мы в широком коридоре — прихожей. Отворяем дверь и за ней дальше видны телеграфные аппараты. Входим в пустую комнату с двумя или тремя столами, но без стульев. Несколько человек сидят на столах и в полголоса разговаривают друг с другом.

Это комната, в которой чиновники ждут вызова на заседание совнаркома. Из нее две двери. Одна — в канцелярию, другая — в зал заседаний. Из канцелярии то и дело выходят барышни, почти все еврейки. Самоуверенные довольные лица.

[Пpохожий]

Нам с Ашубом недолго пришлось ждать, из комнаты заседаний вышел Бронский и потребовал нас туда. Посередине комнаты стоит стол, покрытый зеленым сукном. За ним сидело человек 15-20. Вдоль стен на стульях и скамейках тоже какие-то люди. Нас посадили около окна. Во главе стола сидел Ленин, рядом никого. Сзади у стены Троцкий. На подоконнике полулежал, смотря на залитые вечерним солнцем маковки кремлевских церквей, Чичерин21.

У него, как всегда, какой- то отсутствующий вид. За столом сидели народные комиссары. Многих из них я знал уже в лицо. Гуковский, Томский22, Ларин, Ногин23, Бухарин24, Бронский. Я ни разу не видел на заседании Совнаркома Дзержинского. В комнате был большой беспорядок или вернее какая-то неряшливость. На стенах булавками приколоты какие-то циркуляры. За спиной Ленина около двери, ведущей в его кабинет, большой плакат с Советской Конституцией. Сверху приколот перьями, снизу — булавками.

На столе около комиссаров бумага разных размеров. Карандаши тоже разнообразные. Видимо, еще не существует курьера, который следил бы за порядком. Ленин очень похож на свои многочисленные портреты, выставленные по всему городу. Взгляд человека, который твердо знает, что делает и чего хочет. Хитрые смеющиеся глаза. Он чем-то похож на нашего северного торговца. Скупщика телят или лесного приказчика. От этого сравнения я не мог отделаться всякий раз, что встречался с ним. Ленин ведет заседание очень уверенно.

Докладывает повестку, спрашивает мнения присутствующих, а затем, «вняв мнению», диктует секретарю свою формулировку постановления. Рассматривается вопрос о национализации волжского флота. Ленин в курсе всех мелочей управления и взаимоотношения ведомств. По какому-то частному вопросу он спрашивает мнение каждого из членов заседания. Взгляды разделяются. Одни предлагают одно, другие — другое. Внимательно выслушав всех присутствующих, Ленин спокойно диктует секретарю свою резолюцию, совершенно отличную от обоих выслушанных мнений. Никто этому не удивляется. По-видимому, это обычный порядок.

[Пpохожий]

С комиссарами Ленин обращается бесцеремонно, недослушивает, обрывает, а иногда еще и прибавляет: «Ну, вы говорите глупости». Никто не думает обижаться. Властвование Ленина признано всеми. Мне пришлось бывать на заседании Совнаркома раза четыре. На одном из заседаний я заметил какую-то новую фигуру за отдельным столиком в углу. Это был «товарищ координатор». Выходившие тогда еще свободные газеты постоянно издевались над тем, что большевики издают декреты, противоречащие их же распоряжениям. «Товарищ координатор» должен был помнить все декреты и предупреждать Совнарком в том смысле, когда постановление противоречит предыдущим.

«Товарищ координатор,— коротко бросает Ленин,— нет ли у вас чего-нибудь, идущего вразрез с принимаемым сейчас декретом?»

На заседании Совнаркома мирно обсуждались по преимуществу вопросы текущего управления, а иногда события, прошедшие за день. Насколько я мог понять и поскольку мне рассказывал Вронский принципиальных политических вопросов там не обсуждалось. Они рассматривались в партийном комитете. Нет основания предполагать, что Ленин держал себя на заседаниях ЦК партии менее властно, чем в Совнаркоме. Я не знаю, изменились ли позже отношения между Лениным и комиссарами, но для меня нет никого сомнения, что в те времена Ленин единолично правил Россией.

Комиссарам он только сообщал свои решения. Вероятно, он знал насквозь своих подручных и умел подносить им свое мнение так, что оно сразу же радостно принималось как единственно возможное. Он располагал какой-то силой внушения по отношению к остальным лидерам коммунизма. Надо было видеть с каким обожанием они произносили слово «Ильич». Да, это было настоящее обожание. По-видимому, и абсолютное зло можно обожать. Я уже упомянул...

Большевики, которых мне приходилось видеть конечно были просто сумасшедшими (я это говорю отнюдь не для их оправдания). Вероятно есть такая форма болезни, когда заскакивает только один винтик, но этого дефекта достаточно, чтобы изменились все логические и нравственные соотношения и ощущения. Меня не заставили делать доклада Совнаркому, а в перерыв Вронский представил меня Ленину. — Вот товарищ, который приехал из Киева и привез с собой немецкую торговую делегацию,— сказал он, не называя фамилии.

Ленин внимательно выслушал мое формальное сообщение о ходе переговоров. Потом задал несколько вопросов об экономическом положении на Украине. Большевиков в первую очередь интересовал хлеб. Я рассказал, что вдоль всей границы, там где нету военных действий, существует тайный товарообмен. Туда везут мануфактуру, оттуда хлеб.

— Нам следует заняться этой контрабандой в государственном масштабе, заметил кто-то из стоявших рядом комиссаров, кажется Бухарин.

[Пpохожий]

Ленин пристально посмотрел на него своим лукавым взглядом и не то с презрением, не то думая о другом, бросил:

— Такую вещь можно делать только сильно подумавши.

Комиссар замолчал. Я стал рассказывать о том, что Киев наводнен фальшивыми десятирублевками германского производства. К моему рассказу прислушивались несколько комиссаров. Что же мы зеваем, нам это еще легче устроить, — раздались голоса. Ленин опять оборвал их:

— Не горячитесь, не горячитесь. Ничего нельзя делать не обдумавши,— заметил он.

Поздно ночью мы выехали на пустую и точно застывшую Кремлевскую площадь. Кругом тишина и спокойствие. Возвышаются громады соборов. Не видно внешних признаков происходящего. Только давит воспоминание о столе, покрытом зеленым сукном, вокруг ко-торого сидят люди четвертого измерения (оно, по-видимому, дьявольское) и решают судьбы нашего Отечества. Под рукой у них провода, связывающие их со всеми концами великого государства. Бегут по этим проводам их дьявольские решения.

[Пpохожий]

ПОЕЗДКА В БЕРЛИН

...Надо было получить валюту или сторублевые кредитки. Я отправился к комиссару финансов Гуковскому, который лежал больной в своем номере в «Метрополе». Я попросил выдать мне записку к комиссару государственного банка. Не знаю откуда большевики достали того Попова25, но он кажется долго заворачивал у них банковскими делами. Кто был этот маленький мужичок с бородой, закрывавшей всю его грудь? По-видимому, он пользовался неограниченным доверием Ленина. Во всяком случае деньги в его кабинете лежали без счета и деньги немалые.

Несмотря на записку Гуковского Попов отказался выдать мне сторублевки. Так я и не понял почему советские финансисты ценили сто и пятисотрублевки больше валюты. Я получил от Попова германские марки. Уезжал я из Москвы в Берлин около 25-го июня. На Волге уже вспыхнуло восстание чехословаков26. Со всех концов России сообщалось о крестьянских беспорядках, вызываемых отобранием хлеба. Даже с некоторых заводов большевики получили тревожные для себя сведения о настроениях рабочих.

Мои друзья самым серьезным образом предупреждали меня, что я рискую попасть в германскую тюрьму в случае, если переворот застанет меня в Берлине. Это говорили мне лица, стоявшие во главе контрреволюционного движения. Но не только друзья, а и многие из недругов думали также. Накануне моего отъезда нас с Вронским встретил на лестнице «Метрополя» Радек. Вид у него был воинственный. Из-под кожаной куртки торчало дуло маузера.

— Вот товарищ едет в Берлин, не надо ли чего-нибудь передать Иоффе,— сказал Бронский.

— Скажите Иоффе27,— заявил Радек, зловеще отчеканивая слова,— что на мой взгляд положение наше безнадежно и наши дни сочтены.

Я выразил удивление.

— Я не вижу как мы одновременно справимся с чехословаками, крестьянскими восстаниями и растущим недовольством рабочих,— добавил Радек, разъясняя свое первое заявление...

(Далее А. Борман повествует о своей поездке в Берлин: Смоленск, Орша, граница, немецкая оккупационная зона, на немецкой территории, Берлин, обстановка в Берлине — л. 58-64 — ред.).

[Пpохожий]

Для меня не нашлось места в здании советского посольства, где я только столовался, а жил рядом в гостинице. Тогда еще все советские учреждения — посольство и консульство помещались в одном и том же здании бывшего российского посольства. Торгпредства еще не существовало. Полпредом был Иоффе. Консулом Менжинский28 — будущий глава ГПУ. При Иоффе состояла бойкая девица, снимавшаяся с ним чуть ли не на всех фотографиях и не скрывавшая своей связи с первым советским дипломатом.

Газеты иногда острили по поводу этой девицы — Иоффе держал себя очень важно. У него был нарядный и холеный вид, впрочем также как и у всех чинов посольства. Еще в Москве мне рассказывали, что он не хотел выезжать в Берлин, пока все чины не приобретут полный дипломатический гардероб. С подчиненными Иоффе держал себя тоже очень важно. Мне была назначена «аудиенция» дня два спустя после приезда. Я заявил ему, что прислан для выяснения торговых возможностей и должен из Берлина на короткий срок проехать в Берн. О торговле он со мной не стал говорить, сказал, что на днях из Скандинавии приезжает Красин, который и даст мне необходимые справки и указания.

Когда же Иоффе узнал, что я хочу ехать в Швейцарию, где находилась советская миссия во главе с неким Берзиным29, то прежде всего спросил меня состою ли я в партии. После же моего отрицательного ответа он довольно кисло сказал, что мне долго придется ждать швейцарской визы, так как швейцарское правительство разрешает въезжать каждую неделю только двум-трем советчикам и уже многие ждут виз. Я просил записать меня в очередь и сказал, что буду тоже ждать, так как должен исполнить поручение данное мне Бронским.

Поскольку я мог понять из разговоров с разными людьми, находящимися в полпредстве, большевики предполагали организовать в Швейцарии центр пропаганды на союзнические страны и потому пускали туда только людей, которых считали совсем своими. Секретарями у Иоффе были Якубовский и Лоренц, последнего я встречал на семинарах по гражданскому праву в Петроградском университете. Он меня тоже помнил и был со мной более откровенен, чем остальная публика. Он рассказал мне, что Иоффе поддерживает связь с независимыми социал-демократами, которые бывают у полпреда.

Лоренц с гордостью заявил (хотя тогда он еще не был большевиком), что через независимых Иоффе может влиять на Рейхстаг. По-видимому, в то время прямая революционная пропаганда только еще налаживалась и полпред был доволен хотя бы влиянием на политические круги через независимых. Довольно неожиданно для себя в задних комнатах посольства я обнаружил некоторых жителей московского «Метрополя» — Ларина, Бухарина и некоего Миллера, немца из колонистов, который, по-видимому, впоследствии играл видную роль в деле коммунистической пропаганды в Германии.

Они постоянно бывали с Менжинским, но с Иоффе я их никогда не видал. Менжинский производил какое-то совершенно незаметное впечатление. Разговоры обычно происходили в комнате, где жил Ларин, это пожалуй была спальня посла. Две черноглазые девицы приехали в Берлин с уродливым советским экономистом. Ларин с Бухариным были завалены книгами и брошюрами. Миллер завязывал связи с левыми политиками. Бухарин мне сразу напомнил разговор в комнате заседаний Совнаркома об распространении фальшивых денег на Украине.

— Ведь и здесь это невредно сделать,— сказал он мне с усмешкой.

Коммунисты посмеивались над многочисленными портретами Вильгельма30 и генералов, выставленными по городу. — Недолго это продлится, придется выставлять другие портреты,— как-то заметил мне Бухарин. Вся эта компания нескрывала своего презрительного отношения к существующему германскому правительству. Если Ларин и Бухарин приехали в Берлин только еще для изучения существующего положения, то несомненно, что Миллер уже пробовал наладить какую-то работу. По обрывкам разговоров я понял, что он все время видится с лидерами немецких рабочих, только не с. д., а независимыми.

Во время моего пребывания в Берлине в полпредстве находился еще один субъект, роль которого осталась для меня не ясной. Это был левый эсер старик Натансон31. Он как и я ехал в Швейцарию. Окружающих он уверял, что едет лечиться, но не было никакого со-мнения, что он послан с какой-то миссией. Слишком внимательно к нему относились видные большевики, и он часто виделся с Иоффе. Раза два он поднимал вопрос о необходимости революционной работы среди французских рабочих. Не этим ли объясняется его поездка в Швейцарию... (Далее А. Борман ожидает Красина, описывает Берлин — л. 67-68 — ред.). Приехал Красин32 и с ним Боровский33. Красин сразу вызвал меня. Он полон торговых планов. Ведет переговоры с торговыми фирмами. Он оказался первым большевиком сразу определившим, что я ничего не понимаю в торговых делах. Заговорил со мной о возможности вывоза льна и обнаружил мое полное незнание. Но вероятно он уже встречал немало советских служащих незнающих свое дело, и потому я не вызвал в нем подозрения... (Не дождавшись швейцарской визы А. Борман возвращается в Москву: Александрово, Варшава, Скерневиц, Равка, Орша,— л. 68-69 — ред.).

[Пpохожий]

МОСКВА В ИЮЛЕ 1918 Г.

Я возвратился в Москву пятого или шестого июля. За десять дней моего отсутствия положение стало гораздо тревожнее. Точно начинало сбываться предсказание Радека. В Кремле нервничали. Под Самарой образовался настоящий фронт. Ярославль был захвачен восставшими. Появились сведения, что корниловцы (тогда большевики так называли всех добровольцев) развивают наступление на юге. Со всех концов России поступали сведения о росте крестьянского недовольства.

В самой Москве кажется в день моего распространились слухи о брожении среди левых эсеров, которых поддерживает отряд чеки. А затем был убит германский посол Мирбах34. Большевики чувствовали, что враги наступают на них со всех сторон и совершенно не были уверены, что справятся с положением. Наиболее видные из них уже обеспечили себе тайные квартиры на случай переворота. В июле и в самом начале августа Москва бурлила какими-то стихийными протестами против большевиков.

Чека все еще не приступила к работе в широком масштабе, еще не была по-настоящему налажена система сыска. Члены контрреволюционной организации почти открыто ходили по Москве, а разъезжать по России могли с хорошими советскими документами, выправляемыми лицами, служившими у большевиков подобно мне. Кроме организации, поставившей себе задачей освобождение Царской семьи, большевики за эти полтора месяца не раскрыли ни одного сколько-нибудь значительного антисоветского сообщества.

Аресты происходили, но арестовывали или наобум или же прежних общественных и политических деятелей. Часть этих арестованных была расстреляна в порядке массового террора, который начался в августе. Несмотря на то, что по улицам все время разъезжала чекистская автомашина и каждую ночь происходили расстрелы, русский культурный класс все еще не мог понять, на что способны большевики и что такое Советская власть. Темп жизни менялся очень медленно. Частные магазины еще были открыты, и только в июле прекратилось существование последней несоветской газеты.

Широкая публика, во всяком случае до 18 июля, когда пришло известие об екатеринбургском злодеянии, не ощущала антихристовой природы Советской власти. Из Москвы уезжали тогда сравнительно немногие, хотя уехать было очень легко. Большинство не хотело расставаться со своими насиженными углами, не понимая, что оно будет выгнано из этих углов. Среди самых ярых противников Советской власти можно было встретить почти джентльменское отношение к большевикам. Так, например, известно, что у Виленкина, арестованного по делу об организации побега екатеринбургских узников, во время личного допроса его Дзержинским был револьвер. Виленкин знал, что он обречен.

Держал себя на допросе с большим достоинством, сказал Дзержинскому, что большевики мерзавцы, но почему-то не нашел возможности пустить пулю в лоб главному вдохновителю Чеки.

[Пpохожий]

У культурного класса общества продолжала существовать какая-то странная уверенность, что Советская власть падет сама собой. Этот ложный оптимизм верхушки русского общества, конечно, и спас большевиков. Если бы все эти обыватели знали, что с ними будет сделано через полгода, то вряд ли они оставались в такой беспечности.

После убийства Мирбаха Ленин поручил Вронскому уладить конфликт с немцами. Он три дня это делал. Затем добился того, чтобы немцы не вводили батальон пехоты в штатском. (...) Город затих и принял осадный вид (во время мятежа левых эсеров — ред.). Большие улицы были перерыты поперек, чтобы помешать циркулированию блиндированных автомобилей, которыми по слухам располагали восставшие.

По улицам расхаживали латышские патрули и разъезжали какие-то конники. Взбунтовавшийся отряд засел в казармах. У него были пушки. Все время ожидали, что начнется обстрел Кремля. На несколько часов был захвачен главный телеграф. Передавали даже, что в некоторые губернские города было сообщено: Советская власть пала. Но почему же эсеры, поднявшие шум, не произвели никаких действий. Почему не произошло ни одного столкновения и все выступление было ликвидировано путем переговоров, и восставшие сдали оружие. Уже тогда нам было ясно, почему не могли эсеры, да к тому же их левая фракция, начинать борьбу с большевиками.

Они отлично понимали, что не могут предложить низам большего, чем дала или обещала дать Советская власть, а верхи они совершенно справедливо считали гораздо более враждебными для себя, чем коммунистов. (Далее автор рассказывает о проведенной вскоре после мятежа регистрации офицеров, на которую явилось 10 тыс. человек, их охраняли две роты китайцев, — ред.). Мне известно, что 80 револьверов было роздано лицам, отправившимся на регистрацию и хороших револьверов. Задачку, по-видимому, можно было разрешить очень просто.

При соответствующем настроении ничего бы не стоило отнять от китайцев винтовки. Но настроения не было. А главное не было того центра, в пользу которого, ради которого каждый офицер ощущал бы необходимость рисковать и действовать. Не было вождя здесь поблизости. Все, что было на периферии России, являлось для среднего офицера слишком отвлеченным и далеким. Просидели 10000 офицеров три дня без еды в казармах и затем были отпущены домой.

[Пpохожий]

На меня это событие произвело особо тяжкое впечатление, так как я видел, как в большевиках росла уверенность. Офицеры показали им, что население Москвы против них не восстанет. (...) В Кремле не верили до последнего момента, что англичане займут Архангельск35. Уже когда они были в Белом море, и я знал, что город будет на днях занят, в комиссариате торговли обсуждался вопрос, как лучше через Архангельск наладить экспорт. Было решено двинуть туда товары, главным образом лен и пеньку, находившиеся в пути...

До самых последних дней большевики не допускали мысли, что Архангельск будет занят. Еще за 4 дня до прихода англичан туда можно было приезжать без всяких разрешений. Десант на Мурмане и занятие Кеми комиссары объясняли желанием «попользоваться» богатствами Севера. Поэтому так ошеломляюще подействовало на большевиков сообщение комиссара Кедрова36, о появлении англичан в Архангельске. В Кремле поднялась суматоха. Заработали телеграфные аппараты, особенно усиленно с Берлином.

Усилили проверку документов при входе в комнаты 40 и 41 — кабинет Ленина и комната заседаний Совнаркома. 2-го и 3-го августа на заседании Совнаркома обсуждалось создавшееся положение. Мне об этом заседании рассказывали Бронский и Ашуб на следующий же день. Бронский меня все тянул в верхи и накануне звал отправиться с ним в Кремль. Возможно, что если бы я находился на этом заседании, Ленин вспомнил бы меня и я из Кремля попал бы прямо в Чеку. Бронский заявил мне, что Ленин был очень мрачен и не скрывал тревоги.

Передав собравшимся сообщение Кедрова, он заявил, что по его мнению положение Советской власти безнадежное. Да, это слово было на том заседании произнесено Лениным. Мне его повторили Бронский и Ашуб. Комиссары не сомневались, что англичане сразу же в поездах двинутся дальше. Через несколько дней займут Вологду, а недели через две могут оказаться под Москвой. В Москве были получены сведения, что на линии железной дороги полная паника. Фактически было некому оказывать сопротивление. Все архангельские советские власти бежали в Вологду. Двинский речной «военный» флот на всех парах уходил вверх по реке и остановился только где-то за Тотьмой.

Войск для оказания сопротивления совершенно не было. Во всех городах вплоть до Вологды поднялась эвакуационная сутолока. В СНК обсуждался, между прочим, вопрос о необходимости сразу же приступить к эвакуации товарных складов из Вологды. Но не на это было, конечно, обращено главное внимание комиссаров. Были сразу же намечены чрезвычайные меры политического характера. Ашуб мне заявил, что жутко было слышать Ленина, когда он говорил о необходимости усиления террора. По мнению Ленина это надо было сделать хотя бы для того, чтобы буржуазия видела как пролетарская власть умеет хлопать дверью перед своим уходом.

Ленин повторил соображения, уже неоднократно слышанные мною от разных большевиков, что «что бы не было, не мешает уменьшить количество буржуев». Кроме этой основной политики, которую с чрезвычайным рвением принялись осуществлять на следующий же день, был поднят вопрос о предоставлении населению некоторых поблажек в продовольственном отношении. Было решено разрешить свободный ввоз продовольствия в Москву и другие города.

Но этот вопрос однако большевики не дерзнули разрешить радикальным способом. Ведь на экономических запрещениях покоилась вся их система. Рассказ о заседании СНК привел меня к мысли о необходимости немедленного бегства. (...) А в это время большевистская петля быстро затягивалась. В городе хватали людей направо и налево. Еще до покушения на Ленина были сотни арестованных. Комиссары, увидав, что англичане медлят с продвижением на юг, несколько приободрились. Вырабатывались планы защиты РСФСР, составлялись кадры Красной Армии. Дней через десять после занятия Архангельска, когда на линии уже улеглась первая паника, туда двинули матросские отряды.

[Пpохожий]

Страшно становилось в Москве. Из нас никто не сомневался, что большевики обречены. Кольцо вокруг Советской власти стягивалось, и мы были уверены, что большевикам из него не выскочить. Казалось, что подходят сроки, но внутри этого кольца было просто страшно оставаться. Я уже хорошо знал большевиков и чувствовал, что существа четвертого измерения собираются устроить кровавую свистопляску.

Но далеко не все это понимали. Многие, очень многие москвичи все еще думали, что смогут отсидеться в своих углах... Но все только ждали. Уже тогда при мне начал создаваться тот советский служилый класс, благодаря которому большевики существуют более 12 лет. Большая часть советских служащих относилась к большевикам отрицательно, критиковала и осуждала их. Русские культурные верхи тогда еще были полны военного патриотизма. Но, попав на службу и «устроившись», обыватель довольно быстро менялся и начинал опасаться как бы не было хуже в случае новых перемен.

Эту психологию мне пришлось наблюдать как у штатских, так и у военных. Офицеры Генерального штаба старались выслужиться в погоне за прибавками. Хорошие старые судейские чиновники убеждали себя, что они должны служить честно новой власти. Рассуждение было самое примитивное: лучше пусть остается то, что есть, а то и этого не будет. Продовольственные подачки действовали далеко не только на одних рабочих. Сколько этих спецов было потом перебито большевиками.

[Пpохожий]

БЕГСТВО

Зажиточным северным мужичкам, особенно в таких богатых уездах как Никольский Вологодской губернии или некоторые уезды Вятской губернии, были сильно не по нутру большевистские мероприятия. Сплошь и рядом они брались за оружие и изгоняли большевиков из своих деревень и даже волостей, за что потом над ними производилась жестокая расправа. Мне пришлось побывать во многих таких «замиренных» деревнях.

В большинстве случаев восстания вспыхивали вследствие слухов... Население северных губерний приблизительно к северу от линии железной дороги было убеждено, что в скором времени оно окажется под покровительством иностранных войск. Городская интеллигенция боялась говорить о своих надеждах, крестьяне совершенно не скрывали своей радости. Распространялись самые невероятные слухи... Да и советские военные власти были совершенно уверены, что они придут.

Каждое передвижение под Архангельском вызывало панику в Вологде. В сентябре или октябре союзники заняли какую-то деревню в устье реки Ваги, впадающей в Северную Двину верстах в 200 от Архангельска и в 500 от Вологды. Телеграф каким-то образом перепутал и сообщил, что занята Усть Вологда в 50 верстах от Вологды. Вологодские большевики, не проверив даже этого сообщения, быстро стали складывать свои пожитки и удирать из города. В некоторых местах крестьяне отправляли своих сынов на север.

Мне пришлось встречать таких странников и даже видеть их проводы. По большей части это были офицеры из крестьян или бравые унтеры. С котомками за плечами через лес пробирались они за сотни верст к белым. Дома перед уходом глава семьи благославлял такого странника на доброе дело. — Скоро к нам вернешься. Нас от этой сволочи освободишь. Большевики напрягли большие усилия, чтобы подавить в населении это настроение, и в конце концов они добились своего.

Почти повсюду к северу от железной дороги было введено «осадное положение», другими словами все и каждый были объявлены вне закона. Всякий советский чин получил право распоряжаться жизнью и смертью «граждан». Часто на стенах были расклеены приказы приблизительно такого содержания. «Контрреволюционные выступления, агитация против советской власти, грабежи, разбои и тому подобное каратаются расстрелом на месте».

[Пpохожий]

Сплошь и рядом «тому подобным» оказывался буржуазный вид, подозрительная внешность, перепутанное имя, старые счеты. Много за эту осень в северных городах и деревнях пролилось крови. Ежедневно в вологодских, великоустюжских и ялотуровских газетах печатались списки расстрелянных местными чрезвычайнами. В Вологде свирепствовал комиссар Кедров37, говорили, что уже тогда он был сумасшедший, и усмиритель Ярославля штабс-капитан Геккер38. В течение марта и апреля в Вологде находились посольства союзных держав.

Местные жители и особенно жительницы перезнакомились с чинами посольств. Устраивались танцевальные вечера. Вот за эти-то вечера в сентябре и октябре и расстреливали их мужей и братьев. Вылавливали всех, кого только можно было обвинить в устройстве заговоров и быстро «ликвидировали преступников». В Вологде списки расстрелянных печатались каждый день, все же, по-видимому, вологодские советчики уничтожили меньше народу, чем их соседи.

В Вятке, например, действовала Уральская областная чрезвычайка, имевшая какое-то отношение к екатеринбургскому злодеянию39. Она решила выместить на вятичах досаду своего бегства с Урала. Каждую ночь расстреливалось 15-20 очередных буржуев. Так продолжалось месяца два пока даже большевики не нашли необходимым раскассировать эту чрезвычайку, почти сплошь состоявшую из уголовных преступников. В уездах дело происходило еще проще. Расстреливали под любым предлогом. Людей ставили к стенке за взятки красноармейцам и за то, что они эти взятки не давали.

За утайку хлеба и за продажу его по новым ценам. В городе Орлове Вятской губернии была расстреляна учительница французского языка, так как у нее был найден какой-то старый журнал с карикатурами на Ленина. На следующий день в платке этой несчастной ходила спутница красных палачей. В Тотьме было расстреляно много учителей, так как комиссарами оказались выгнанные когда-то из реального училища два ученика. В одном монастыре около Сольвычегодска была расстреляна вся братия, так как местный комиссар вспомнил, что все монахи — агенты контрреволюции.

[Пpохожий]

В городах было жутко. Никто не был уверен в своей судьбе. В 9 часов вечера замирала жизнь. Нельзя было появиться на улице и зажечь свет, не опустив занавески. На окраине раздавались залпы. Жители думали — кого сегодня. Пошли мобилизации. Началось конечно с буржуазии. Перехватали всех кого только было возможно — офицеров, купцов, городскую интеллигенцию.

Часть мобилизованной буржуазии была отправлена на «фронт» рыть окопы, а другая оставлена на городах для чистки казарм. Крестьян еще в начале осени очень трудно было мобилизовать. Они не имели ни малейшей охоты идти. Не обращали внимания на расклеенные листки, или же являлись, а потом расходились по домам. Но избавитель не приходил, советская власть начала стягивать кое-какие войска, и в населении произошел перелом.

Стала исчезать вера в близкий конец Советской власти. «Неприятель» своим нежеланием наступать укреплял большевиков, создавал представление (тогда еще совершенно ложное) о том, что у Советской власти есть какие-то силы. К ноябрю изменилось и отношение к мобилизации. Призываемые начали являться на сборные пункты. Советская власть в сознании населения стала превращаться в власть государственную. Большевики своими мероприятиями военного характера совершенно приостановили жизнь во всем крае. Было запрещено передвигаться по железным дорогам и перевозить товары без особого разрешения.

Поезда были пусты, особенно шедшие на восток от Вологды. Но по какой-то странной инерции движение еще не было сокращено. До самого ноября между Петроградом и Вяткой курсировал сибирский экспресс. Однако как обычно бывает, как раз те лица, против которых были направлены все запреты, находили возможность передвигаться... (Далее автор рассказывает о переходе по р. Шексне к Белоозеру — л. 85-89 — ред.).

Торговая река, по которой бывало караван шел за караваном, уже замирала. Везде чувствовалась мертвящая рука большевиков. Судов почти не видно, пустые пристани, голодные города. Кирилов и Белоозерск — они не на Шексне, но живут ею. Рассказы о расстрелах и погромах монастырей. Только пассажирские пароходы стараются сохранить свой старый вид. Кормят еще хорошо, в каютах чисто. Повсюду проверка документов, но ведь я важный советский чиновник в отпуску. Когда я возвращался назад, то на какой-то пристани сел местный комиссар, не то из унтеров, не то из учителей.

Мне успели шепнуть, что на его душе уже много расстрелов. Особенно свирепо он расправился с кирилловским духовенством... Комиссар важен и самоуверен. ...Комиссар конечно ничего не знает и ничего не понимает. ... (Далее автор вступает в разговор с комиссаром, представляется). Он не спрашивал даже документов. Сконфужен и чувствует присутствие кого-то, кто выше его. Куда девалась его самоуверенность и важность. Он пробует продолжать разговор, но уже обращаясь исключительно ко мне. ... Нет еще у этих местных властей уверенности. Достаточно хорошего окрика, чтобы все эти местные деятели советской власти разбежались или же покорно сдали свою власть. ...

[Пpохожий]

(Далее путь автора лежал через Вятку в Котлас — л. 90 — ред.).

До Вятки едем в международном вагоне. Приезжаем после девяти часов вечера и выясняем, что по городу нельзя ходить без особых пропусков после восьми часов. Пропуска же эти выдаются не на вокзале, а в центре города, значит их нельзя уже достать. Но и на вокзале запрещено оставаться. Приезжающие в Вятку (утреннего поезда нет) до утра как скот должны стоять на путях, в отведенном для этого месте. Стоят покорно и уныло под осенним моросящим дождем.

Стоят все приехавшие с нашим поездом, за исключением нас двоих. А в то время мой компаньон уже кажется был приговорен в Москве к расстрелу и объявлен вне закона. Вокзал переполнен серыми шинелями. Какие-то части отправляющиеся против Колчака40. Расхлябанный революционный вид. Их еще нельзя принять за части регулярной армии... Город вымер точно по нему прошла чума. Нет, это хуже чумы. Повсюду чувствуется сознательное разрушение издавно налаженной жизни.

Я два раза ездил в Котлас. У котласской ветки уже в сентябре был военный вид. Неподалеку к западу в Николаевском уезде недавно было подавлено крестьянское восстание. Отзвуки этой жесточайшей расправы все время слышатся в разговорах пассажиров. Надо сказать, что простые люди очень неосторожны в разговорах. Как-то мой сосед по виду лавочник начал яростно ругать большевиков. ... (Далее описание обысков в поездах — л. 91-92 — ред.). Котлас совсем пуст. Расхаживают матросы. Город охраняют латыши. Строгий просмотр пропусков, но кого они ловят. ...

Где-то верстах в 150—200 к северу фронт. Но на реке совершенно пусто. Нам пришлось (плыть — ред.) до Великого Устюга, ни одной барки, ни одного парохода. Устюг такой же мертвый как и остальные северные города... (Автор добрался до Сольвычегодска и намеревался там дождаться союзников, но ожидания были напрасны, и поэтому пришлось ехать в Петроград, чтобы оттуда через Финляндию бежать из страны — л. 92-94 — ред.).

В Петроград попадали к концу ноября. Еще три месяца тому назад жизнь чувствовалась в северной столице, а теперь уже мерзость запустения. За это время Зиновьев41 превратил его в кладбище, населенное живыми мертвецами. На лица легла какая-то особая тень. Только в Совдепии я видел на лицах эти тени. На войне на лицах обреченных есть что-то спокойное и даже скорее светлое. А здесь заживо погребенные. Какая-то понурость. Из людей выбит человеческий дух. Почему они позволили большевикам так издеваться над собой, позволили морить себя голодом?

Почему на вокзалах ни разу не были перебиты продовольственные заставы? Почему только маленькая кучка лиц занята антисоветской работой, а остальные покорно жуют мякинный хлеб и чего-то ждут? Не большевизм сам по себе, а эта полная покорность всех слоев населения была для меня самым тяжелым в Совдепии. Последний раз в Питере видел друзей, через 8 месяцев они были замучены в Чека.

Среди павшей ниц толпы они стояли прямо, напряженно работали, спокойно смотря смерти в глаза. Точно светлые маяки среди безбрежной темной ночи. Если бы не было их, душу охватило бы полное и окончательное отчаяние. Чека к тому времени уже систематизировала свою работу, но мы жили довольно открыто. Надо было торопиться, а переход все не налаживался. Только что переправили генерала Юденича42, и на этой линии надо было подождать. Решили действовать самостоятельно. ... Было 8 декабря 1918 года. Нас вели ночью вместо обещанных двух семь часов... Уже когда начало светать, проводники, их было трое — двое военных и мальчик — заявили нам, что мы уже пересекли границу и они не пойдут дальше, опасаясь быть арестованными финнами.

Финские солдаты повезли нас верст за 20 в штаб пограничного отряда. Еще в Петрограде нам говорили, что на границе английские войска. Сведения эти были получены из красного штаба. Велико поэтому было наше удивление встретить офицера в полунемецкой форме с ленточкой железного креста. Его первый вопрос был: — Sprechen sie Deutsch? В тот же день нас доставили в Териокский карантин. Впервые за все последнее время ночью у меня был страшный кошмар: мне снилось, что меня поймали, и я в Чеке».



Источник: https://statehistory.ru/5572/Moskva-...sev-v--Kremle/