Стиш. Вроде юморной

[Liza]

CXIII. ДУША ВИНА.

В бутылках в поздний час душа вина запела:
"В темнице из стекла меня сдавил сургуч,
Но песнь моя звучит и ввысь несется смело;
В ней обездоленным привет и теплый луч!

О, мне ль не знать того, как много капель пота
И света жгучего прольется на холмы,
Чтоб мне вдохнула жизнь тяжелая работа,
Чтоб я могла за все воздать из недр тюрьмы!

Мне веселей упасть, как в теплую могилу,
В гортань работника, разбитого трудом,
До срока юную растратившего силу,
Чем мерзнуть в погребе, как в склепе ледяном!

Чу - раздались опять воскресные припевы,
Надежда резвая щебечет вновь в груди,
Благослови ж и ты, бедняк, свои посевы
И, над столом склонясь, на локти припади;

В глазах твоей жены я загорюсь, играя,
У сына бледного зажгу огонь ланит,
И на борьбу с судьбой его струя живая,
Как благовония - атлета, вдохновит.

Я упаду в тебя амброзией священной;
Лишь Вечный Сеятель меня посеять мог,
Чтоб пламень творчества зажегся вдохновенный,
И лепестки раскрыл божественный цветок!"

Ш.Бодлер

[Liza]

LХХХIХ. ПРОПАСТЬ.

Паскаль носил в душе водоворот без дна.
- Все пропасть алчная: слова, мечты, желанья.
Мне тайну ужаса открыла тишина,
И холодею я от черного сознанья.

Вверху, внизу, везде бездонность, глубина,
Пространство страшное с отравою молчанья.
Во тьме моих ночей встает уродство сна
Многообразного, - кошмар без окончанья.

Мне чудится, что ночь - зияющий провал,
И кто в нее вступил - тот схвачен темнотою.
Сквозь каждое окно - бездонность предо мною.

Мой дух с восторгом бы в ничтожестве пропал,
Чтоб тьмой бесчувствия закрыть свои терзанья.
- А! Никогда не быть вне Чисел, вне Созданья!

Ш.Бодлер

[Liza]

Воздаяние гордости

В те дни чудесные, когда у Богословья
Была и молодость и сила полнокровья,
Один из докторов - как видно по всему,
Высокий ум, в сердцах рассеивавший тьму,
Их бездны черные будивший словом жгучим,
К небесным истинам карабкаясь по кручам,
Где он и сам не знал ни тропок, ни дорог,
Где только чистый Дух еще пройти бы мог, -
Так дико возопил в диавольской гордыне,
Как будто страх в него вселился на вершине:
“Христос! Ничтожество! Я сам тебя вознес!
Открой я людям все, в чем ты не прав, Христос,
На смену похвалам посыплются хуленья,
Тебя, как выкидыш, забудут поколенья”.

Сказал и замолчал, и впрямь сошел с ума,
Как будто наползла на это солнце тьма.
Рассудок хаосом затмился. В гордом храме,
Блиставшем некогда богатыми дарами,
Где жизнь гармонии была подчинена,
Все поглотила ночь, настала тишина,
Как в запертом на ключ, заброшенном подвале.
Уже не различал он, лето ли, зим
На пса бродячего похожий, рыскал он,
Не видя ничего, оборван, изможден,
Посмешище детей, ненужный и зловещий,
Подобный брошенной и отслужившей вещи.

Ш.Бодлер

[Liza]

Прощаясь с очень маленькими детьми

Но в следующий раз они
не будут прежними. Их речь,
такую милую, нестройную чуть-чуть,
уже исправят.
И более скептичным станет взгляд,
теперь он подключен надежно к гулу жизни
из телевизора и разговоров уличных,
и алфавита,
культура загрязнит прозрачную
лазурь их глаз.
И это, наконец, понять заставит, как
важны все надоедливые тетки и соседи
(с их запахами сигарет и пота летом
и лицами как небо сквозь листву),
кто знал тебя с нуля, от самого начала,
и ворковал бессмыслицу свою,
когда ты не умел еще скучать,
когда не знал имен, и даже своего,
не знал, как щедрый мир все встречи
превращает в расставанья.

Д.Апдайк

[stas666]

Смеркается. Казнён. С Голгофы отвалив,
спускается толпа, виясь между олив,
подобно медленному змию;
и матери глядят, как под гору, в туман
увещевающий уводит Иоанн
седую, страшную Марию.
Уложит спать её и сам приляжет он,
и будет до утра подслушивать сквозь сон
её рыданья и томленье.
Что, если у неё остался бы Христос
и плотничал, и пел? Что, если этих слёз
не стоит наше искупленье?
Воскреснет Божий Сын, сияньем окружён;
у гроба, в третий день, виденье встретит жен,
вотще купивших ароматы;
светящуюся плоть ощупает Фома;
от веянья чудес земля сойдёт с ума,
и будут многие распяты.
Мария, что тебе до бреда рыбарей!
неосязаемо над горестью твоей
дни проплывают, и не в третий,
ни в сотый, никогда не вспрянет он на зов,
твой смуглый первенец, лепивший воробьёв
на солнцепёке, в Назарете.


Владимир Набоков

[Liza]

Из Альберта Эйнштейна

Вчера наступило завтра, в три часа пополудни.
Сегодня уже "никогда", будущее вообще.
То, чего больше нет, предпочитает будни
с отсыревшей газетой и без яйца в борще.

Стоит сказать "Иванов", как другая эра
сразу же тут как тут, вместо минувших лет.
Так солдаты в траншее поверх бруствера
смотрят туда, где их больше нет.

Там -- эпидемия насморка, так как цветы не пахнут,
и ропот листвы настойчив, как доводы дурачья,
и город типа доски для черно-белых шахмат,
где побеждают желтые, выглядит как ничья.

Так смеркается раньше от лампочки в коридоре,
и горную цепь настораживает сворачиваемый вигвам,
и, чтоб никуда не ломиться за полночь на позоре,
звезды, не зажигаясь, в полдень стучатся к вам.

И.Бродский

[Liza]

***

Меня упрекали во всем, окромя погоды,
и сам я грозил себе часто суровой мздой.
Но скоро, как говорят, я сниму погоны
и стану просто одной звездой.

Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба
и прятаться в облако, слыша гром,
не видя, как войско под натиском ширпотреба
бежит, преследуемо пером.

Когда вокруг больше нету того, что было,
не важно, берут вас в кольцо или это -- блиц.
Так школьник, увидев однажды во сне чернила,
готов к умноженью лучше иных таблиц.

И если за скорость света не ждешь спасибо,
то общего, может, небытия броня
ценит попытки ее превращенья в сито
и за отверстие поблагодарит меня.

И.Бродский

[Liza]

***

Стихи начинаю строить с крыши -
первая строчка к небу ближе,
последняя - к земле...
Строю истово,
много лет
маленький храм из сосен,
ясный, как осень.
Назову избой и пагодой,
поселю там тихо,
чуть дыша,
голубую живую ягоду,
похожую на земной шар.

С.Шелковой

[Liza]

Странствия

«Вселенная, пронизанная Богом»,
и чёрный воздух, пахнущий вином, –
вот эта ночь, что проникает в дом,
неслышно сбросив обувь за порогом.

Присядь же, дознаватель о больном.
Живому впрок – всё, что посмело сбыться.
Цветущей веткой ночь в стекло стучится,
и влажный куст белеет под окном.

«Язычник, – говорю я, – царь зверей,
Улисс, истосковавшийся по маю!
Когда, поднявшись, дверь я прикрываю,
твои ль опорки дремлют у дверей?»

Пойдёшь ли дальше в вечных башмаках
иль двинешься по морю звёзд толчками,
пространство исцарапает сучками,
но вдох и выдох пересилят страх,

чтоб здесь, в чуть заржавевшем корабле,
в моём, от книг осевшем на бок доме,
занёс в журнал суждение о том я,
что совершенство ангела – в крыле!

С.Шелковой

[Liza]

свет

Уходя, оставлю свет
в комнатушке обветшалой,
невзирая на запрет
правил противопожарных.
У любви гарантий нет.
Чувство ведь - не корпорация.
Уходя, оставьте свет
в тех, с кем выпало расстаться.
Жаль, что неизбежна смерть.
Но возможна сатисфакция -
уходя, оставить свет.
Это больше, чем остаться!

П.Вегин

[Liza]

. . .
гуляет синий огонек
в аллее дачного квартала —
не близок он, и не далек,
горит неярко, вполнакала,
как маячок среди стропил
того, кто прошлой ночью эти
на землю сосны опустил
и звезды по небу разметил;
стучит его больной мелок,
летит в небесное корыто;
он — это маленький глазок
в двери, которая закрыта.

Г.Шульпяков

[Liza]

* * *
прозрачен как печатный лист,
замысловат и неказист,
живет пейзаж в моем окне,
но то, что кажется вовне
окна, живет внутри меня —
в саду белеет простыня,
кипит похлебка на огне,
который тоже есть во мне,
и тридцать три окна в дому
открыто на меня — во тьму
души, где тот же сад, и в нем
горит, горит сухим огнем
что было на моем веку
(кукушка делает «ку-ку») —
и вырастает из огня
пейзаж, в котором нет меня.

Г.Шульпяков

[Liza]

В защиту музыки

Вем только, встарь говаривал Сократ,
что ничего не вем. И был стократ
он прав, Сократ: увы, мы не вельми
горазды весть, рожденные людьми.
Побольше б нам, собратья по перу,
собравшись у Сократа на пиру,
пить, да поменьше языком молоть.
А чтобы веселей прошел обед,
сыграй, сыграй, миляга Никомед,
какую-никакую нам мелодь!
Твой музыкальный с дырочкой снаряд
не врет, и лаконический наряд
рабыни привирает лишь слегка;
и змей не врет - развилкой языка;
и свет не врет,
и смерть,
и створки врат
не врут, когда приходит в город враг;
и ветер в поле не разносит врак;
и эта уморительная плоть
не врет - нога, рука, желудок - вплоть
до самого последнего прыща,
не врет и сердце, слева трепеща;
сморкнется нос или глазок сморгнет -
ни глаз, ни нос не врут. И только рот,
как титьку бросит в годик или два,
так и пошло: слова, слова, слова.

Г.Кружков

[Liza]

***
Что толку, дорогой, о вечном говорить, и воздух сотрясать, и потрясать колодой...
- Она, одна она, виновная во всём - от кончиков ресниц до полной несвободы, -
Да полно, дорогой, когда бы не она, ты разве бы читал из Шпенглера и Гёте?

Мой тактик и стратег плетения словес, плетения сетей для бабочки и птицы,
ну как же ты так влип на зависть холодам, влетел с разбега сам в «дрожат её ресницы»,
в наивный не-романс, в любовный не-роман, в «наверное, мне снится»?

Мой властелин и бог, молчи, не отвечай, пусть руки не дрожат, я не прошу ответа,
мы просто помолчим, пусть царствует декабрь и у тебя в руках дымится сигарета,
вот плед и крепкий чай, вот Пушкин, почитай, там, кажется, про это…

М.Сидорова

[Liza]

***
в твой след на асфальте я не попаду никогда
даже если пройду по той же улице тысячу раз
время вода пространство тоже вода
плотно разделившая нас
а когда-то мы жили с тобой в стране оз
и не знали условностей типа «туда нельзя»
если было больно то от шипов роз
мы умели летать по небу скользя
плавно как по воде скользит ладья
в летний солнечный полдень когда светло

а сегодня если в ладье сижу я
рядом со мной не ты сжимаешь весло
и как в зеркале с точностью до наоборот
ты водная гладь весло ладья
рядом с тобой конечно кто-то плывёт
но не я
замкнутый круг ему имени нет
хотя попытаться можно его дать
а толку? я не попаду в твой след,
даже если рядом буду шагать

Измерения разные. Разные соловьи.
Кого волнует, что я по тебе не сплю,
Потому что губами чувствую губы твои,
Потому что люблю.

М.Сидорова

[Liza]

***

Я ощущаю себя человеком в пейзаже,
Вписанным в купол неба, в ресницы сосен.
Заштрихован дождем человек, и даже
Лютой зимою на той акварели осень,

Веснушчаты кроны берез, на верхушках елей
Дрожат случайные искры осенних листьев,
Синь, золото, зелень - цвет акварели,
Созданной самой искренней в мире кистью.

Тайнопись Бога в каждом изгибе ветки,
В иероглифе птицы; тайнопись Бога
В том, что идет человек против ветра,
Точно зная: это
его
дорога

М.Сидорова

[Liza]

* * *
Среди длинных рек, среди пыльных книг человек-песок ко всему привык
но язык его вспоминает сдвиг, подвиг, выцветший черновик,
поздний запах моря, родной порог, известняк, что не сохранил
отпечатков окаменевших строк, старомодных рыжих чернил.

Где, в какой элладе, где смерти нет, обрывает ландыш его душа
и глядит младенцем на дальний свет из прохладного шалаша?
Выползает зверь из вечерних нор, пастушонок молча плетет венок,
и ведут созвездия первый спор — кто волчонок, а кто щенок.

И пока над крышей визжит норд-ост, человечьи очи глотают тьму,
в неурочный час сочинитель звезд робко бодрствует, потому
что влачит его океан, влечет, обольщает, звенит, течет —
и живой земли голубой волчок колыбельную песнь поет.

Б.Кенжеев

[Liza]

вальс со слезой

в лесу непролазном где плесы луна целовала
где вотчина божья однажды а нынче ничья
уткнувшись веснушками в мятый подол сарафана
аленушка плачет и горе ее в три ручья

сопрано вконец сорвала и овраг затопила
по поводу братца все жребии бедному злы
напился поди из копыта быть может тапира
в заморский один зоопарк на заре увезли

над темной водой птеродактили кычут летая
ползут трилобиты кембрийских не слушаясь уз
по пеленгу плача плывут корабли из китая
на палубах панды грызут стратегический груз

по горло в дубравах кикиморы пробуют воду
столетняя плесень в горючей славянской косе
но нет ни малейшего шанса из клетки на волю
найти человечье копытце и снова как все

уходят медведи что в дебрях бока отлежали
на кручи валдая из ягодных отчих долин
рвануть бы по отмелям с жабами их и ужами
к той ржавой задвижке где плачет аленушка блин

подступит слеза к горизонту и купол качнется
стремительным тазом навстречу соленой волне
а дети бегут от грозы что никак не начнется
я честно исправлюсь сестричка не плачь обо мне

aptsvet

[Liza]

ДЖЕК ЛОНДОН

маленький Джек Лондон всегда съедал буквари
тщательно пережёвывал каждую букву
представлял как потом придётся мучиться на Аляске
наедался впрок

потом на Аляске когда все умирали от голода
он почти ничего не ел
говорил: в детстве я съел очень много букв
они необычайно питательны

А.Коровин

[Liza]

МОЙ ЗНАКОМЫЙ ВОЛШЕБНИК

Дмитрию Григорьеву

я знал одного волшебника
он умел превращать слова в бабочек
бабочек – в облака
а потом он отправлял облака
в кругосветное плавание
в помощь тем кто страдал от жажды

он жил за казанским собором
и обогревал вселенную

ему подчинялись тайфуны и наводнения
штормы и ураганы

он любил тихие светлые дни
и в те дни когда был радостен и спокоен
все стихии в мире
выполняли свою привычную работу

а в те дни когда он бывал весел
потому что немного выпил
или потому что его чем-нибудь
порадовала милая девушка
он устраивал весёлый весенний ливень
или лёгкий бодрящий штормик
или маленький безобидный тайфун
чтобы порадовать детишек
где-нибудь в Америке или России

если же он бывал разгневан
(что ему совершенно не свойственно)
происходили страшные вещи
цунами и тайфуны
сметали с лица земли целые города
вулканы засыпали пеплом страны и континенты

корабли и подводные лодки пропадали в море
самолёты врезались в огромные здания

в общем – вы поняли – лучше его не гневить

потому что вообще-то он очень добрый
и любит сладкое к чаю

А.Коровин

[Liza]

* * *
Там, в блаженствах безответных…
В. А. Жуковский

Есть лечебная пластинка,
И лекарства лучше нет.
Там морские под сурдинку
Волны бьют о парапет.

Мягко хлюпают, о камни
Трутся мокрые шлепки,
Шелестят о чем-то давнем,
Что не ведает тоски,

И с историей в согласье,
И в фаворе у богов,
Словно всхлипывает счастье
Без причин у берегов.

Там сплошное восхожденье,
Сублимация невзгод,
Душ болящих воскрешенье,
Белый, белый пароход,

Прочный мир ветхозаветный
Правил добрых и простых —
Там, в блаженствах безответных…
Только жизни нету в них.

Е.Ушакова

[Liza]

ЧЕПУХА

Трепов - мягче сатаны,
Дурново - с талантом,
Нам свободы не нужны,
А рейтузы с кантом.

Сослан Нейдгарт в рудники,
С ним Курлов туда же,
И за старые грехи -
Алексеев даже...

Монастырь наш подарил
Нищему копейку,
Крушеван усыновил
Старую еврейку...

Взял Линевич в плен спьяна
Три полка с обозом...
Умножается казна
Вывозом и ввозом.

Витте родиной живет
И себя не любит.
Вся страна с надеждой ждет,
Кто ее погубит...

Разорвался апельсин
У Дворцова моста...
Где высокий гражданин
Маленького роста?

Самый глупый человек
Едет за границу;
Из Маньчжурии калек
Отправляют в Ниццу.

Мучим совестью, Фролов
С горя застрелился;
Губернатор Хомутов
Следствия добился.

Безобразов заложил
Перстень с бриллиантом...
Весел, сыт, учен и мил,
Пахарь ходит франтом.

Шлется Стесселю за честь
От французов шпага;
Манифест - иначе есть
Важная бумага...

Интендантство, сдав ларек,
Все забастовало,
А Суворин-старичок
Перешел в "Начало".

Появился Серафим -
Появились дети.
Папу видели за сим
В ложе у Неметти...

В свет пустил святой синод
Без цензуры святцы,
Витте-граф пошел в народ...
Что-то будет, б р а т ц ы?..

Высшей милостью труха
Хочет общей драки...
Все на свете - чепуха,
Остальное - враки...

С.Чёрный

[Liza]

* * *

Гляжу ли издалека
Я на шатер небес
Фудзияму я вижу,
Подъявшую от века
Главу свою в лазурь, —

Тогда темнеет солнце
И меркнет в небесах,
Тогда скрывает месяц,
Блуждающий далеко,
Свой лучезарный лик.

Над ней не смеют тучи
Направить свой полет,
И только снежных хлопьев
На белую вершину
Спадает пелена.

Гляжу ль в залив Таго
Я на шатер небес,
Фудзи-Яма высоко
Стоит, и на вершину
Спадает вечно снег.

АКАХИТО

[Liza]

* * *

В ночи, не ведающей обо мне,
Уже давно пора взойти луне,
Но проблески ее размылись в дрожи.
Забыл не знаю что. Живу во сне.
Какое выбрать «я», не знаю тоже.

Что за туман лег странной пеленой
Меж вечной смутой чувств моих и мной?
Час междуцарствия, пора больная.
Ко мне прильнул бесстрастно бриз ночной.
Я сплю. Но кто уснувший «я», не знаю.

Вся суть моя, я сам — ничто, и вот
Всё, чем я жив, во мне как боль живет.
Ночь — меч в ножнах, не вступишь в споры с нею.
Ты алчешь сердце? Всё из рук плывет.
Уж лучше чувствуй сердце: так вернее.

Ф.Пессоа

[Liza]

Переводчик

Недвижный вечер с книгою в руках,
И ход часов так непохож на бегство.
Передо мною в четырех строках
Расположенье подлинного текста:

«В час сумерек звучнее тишина,
И город перед ночью затихает.
Глядится в окна полная луна,
Но мне она из зеркала сияет».

От этих строк протягиваю нить;
Они даны — не уже и не шире:
Я не могу их прямо повторить,
Но все-таки их будет лишь четыре:

«В вечерний час яснее каждый звук,
И затихает в городе движенье.
Передо мной — не лунный полный круг,
А в зеркале его отображенье».

Д.Усов

[Liza]

МОРСКИЕ ГОРОДА

Набросок

Под парусами мы сходу вошли сюда,
В полные тьмы и морозных огней города.
Сотни лестниц пустых окружали причал,
Во тьме матрос подожжённым поленом махал.

А под кормой, в глубине серебристой воды,
Тускло искрясь, простирались морские сады.
Там исполинские рыбы, блестя чешуёй,
Копьям подобны, пронзали глубины собой.

Колокол спал. Даже нищих не встретили мы.
Не преградил нам никто дорогу из тьмы.
Были наги, словно стены, все города.
Только всходила над башней огромной звезда.

Водорослей обрывки застряли в кустах.
Солью покрытые стены вселяли страх.
Высились, как скелеты, руины мостов,
Падало пламя в глубины подводных миров.

Я В Годдис

[stas666]

С возвращением, Лиза!

[Liza]

Здравствуйте, Stas .

[Liza]

Тени

Остановлюсь - лежит, иду - и тень идет,
Так странно двигаясь, так мягко выступая;
Глухая слушает, глядит она слепая,
Поднимешь голову, а тень уже ползет.

Но сам я тоже тень. Я облака на небе
Тревожный силуэт. Скользит по формам взор,
И ум мой ничего не создал до сих пор:
Иду, куда влечет меня всевластный жребий.

Я тень от ангела, который сам едва,
Один из отблесков последних божества,
Бог повторен во мне, как в дереве кумира,

А может быть, теперь среди иного мира,
К жерлу небытия дальнейшая ступень,
От этой тени тень живет и водит тень.

С.Прюдом

[Liza]

В ЗАЦВЕТАЮЩИХ СИРЕНЯХ

Покуда душный день томится, догорая,
Не отрывая глаз от розового края...
Побудь со мной грустна, побудь со мной одна:
Я не допил еще тоски твоей до дна...
Мне надо струн твоих: они дрожат печальней
И слаще, чем листы на той березе дальней...
Чего боишься ты? Я призрак, я ничей...
О, не вноси ко мне пылающих свечей...
Я знаю: бабочки дрожащими крылами
Не в силах потушить мучительное пламя,
И знаю, кем огонь тот траурный раздут,
С которого они сожженные падут...
Мне страшно, что с огнем не спят воспоминанья,
И мертвых бабочек мне страшно трепетанье.

И.Анненский

[Liza]

x x x

Лунные лесные гномы,
В полночь льнущие к полянам,
Мимолетны, невесомы,
Подмигнув издалека нам,
Завлекаете обманом;

И, мелькая с нами рядом,
Исчезаете, едва
Настигаемые взглядом!
Но шепнет о вас листва
Бессловесные слова...

Стать как вы - бесплотным блеском,
Бликом, чтобы в темноте
Мой полет по перелескам
Угадали только те,
Кто доверится мечте.

Стану пляской смутных пятен,
А потом вольюсь во тьму,
Не подвластен, не понятен
Никому и ничему -
Ни безумью, ни уму.

Ф.Пессоа

[Liza]

x x x

Клубятся тучи в вышине
И небо облегли:
Последний синий лоскуток
Печалится вдали.

Вот так и безутешный ум,
В безвыходной глуши,
Припомнит светлым лоскутком
О бытии души.

Прекрасной правды лоскуток -
А правде суждено
Стать вечной по другую грань
Того, что нам дано.

Ф.Пессоа

[Liza]

x x x

Не разойтись туману.
Поздно, и ночь темна.
Всюду, куда ни гляну,
Передо мной стена.

Небо над ней бездонно,
Ветер утих ночной,
Но задышало сонно
Дерево за стеной.

Ночь он не сделал шире,
Этот нездешний шум
В потустороннем мире
Потусторонних дум.

Жизнь лишь канва сквозная
Яви и забытья...
Грустен ли я, не знаю.
Грустно, что это я.

Ф.Пессоа

[Liza]

1

Ни взгляд, ни разговор, ни письмена
Нас передать не могут. Наша суть
Не может в книгу быть заключена.
Душа к душе найти не в силах путь.

Бессмысленно желанье: без конца
Пытаться о себе сплести рассказ.
Как прежде, связи лишены сердца,
И сущности души не видит глаз.

Меж душами не создадут моста
Ни колкость, ни софизм, ни каламбур,
Передавая мысль, солгут уста,
Рассудок слаб и косен чересчур.

Мы - сновиденья, зримые душой,
И непостижен сон души чужой.

Ф.Пессоа

[Liza]

РОЗА ОТВЕЧАЕТ СОЛОВЬЮ

Ночь, не отстающая, как нищенка.
Соловей, цитирующий Зощенко,
щелкающий из Толстого с Гамсуном:
“Миром правят голод и любовь”.

Над дурманной желтизной купавника
в местном, скромном облике шиповника
роза отвечает громогласному,
мне ее ответа не зaбыть.

Слово ее, вежливое, нужное,
влажное (ведь дело ночью!), нежное,
с финского на русский переводится
как “о да”, “о нет” и “может быть”.

Л.Лосев

[Liza]

To Columbo

Научи меня жить напоследок, я сам научиться не мог.
Научи, как стать меньше себя, в тугой уплотнившись клубок,
как стать больше себя, растянувшись за полковра.
Мяумуары читаю твои, мемурра
о презрении к тварям, живущим посредством пера,
но приемлемым на зубок.
Прогуляйся по клавишам, полосатый хвостище таща,
ибо лучше всего, что пишу я, твое шшшшшшщщщщщщ.
Ляг на книгу мою — не последует брысь:
ты лиричней, чем Анна, Марина, Велимир, Иосиф, Борис.
Что у них на бумаге — у тебя на роду.
Спой мне песню свою с головой Мандельштама во рту.

Больше нет у меня ничего, чтобы страх превозмочь
в час, когда тебя заполночь нет и ощерилась ночь.

Л.Лосев

[Liza]

Иосиф в 1965 году

Вся эта сволочь с партактивами
цветок за цвет и за мерцание
звезду могла бы сжить со света.

Стихов “с гражданскими мотивами”
потребовали от поэта.

Но в результате замерзания
в его чернильнице чернил
стихов с гражданскими мотивами
поэт для них не сочинил.

Он слушал сердца замирания,
следил за кряквами крикливыми
и крыши драные чинил.

Река плела свои извивы.
Шёл снег. Стояли холода.
И, как гражданские мотивы,
чего-то ныли провода.

Л.Лосев

[Liza]

* * *
E.R.

Второе Рождество на берегу
незамерзающего Понта.
Звезда Царей над изгородью порта.
И не могу сказать, что не могу
жить без тебя - поскольку я живу.
Как видно из бумаги. Существую;
глотаю пиво, пачкаю листву и
топчу траву.

Теперь в кофейне, из которой мы,
как и пристало временно счастливым,
беззвучным были выброшены взрывом
в грядущее, под натиском зимы
бежав на Юг, я пальцами черчу
твое лицо на мраморе для бедных;
поодаль нимфы прыгают, на бедрах
задрав парчу.

Что, боги,— если бурое пятно
в окне символизирует вас, боги,—
стремились вы нам высказать в итоге?
Грядущее настало, и оно
переносимо; падает предмет,
скрипач выходит, музыка не длится,
и море все морщинистей, и лица.
А ветра нет.

Когда-нибудь оно, а не — увы —
мы, захлестнет решетку променада
и двинется под возгласы «не надо»,
вздымая гребни выше головы,
туда, где ты пила свое вино,
спала в саду, просушивала блузку,—
круша столы, грядущему моллюску
готовя дно.

И.Бродский

[Liza]

***

Голландия есть плоская страна,
переходящая в конечном счете в море,
которое и есть, в конечном счете,
Голландия. Непойманные рыбы,
беседуя друг с дружкой по-голландски,
убеждены, что их свобода — смесь
гравюры с кружевом. В Голландии нельзя
подняться в горы, умереть от жажды;

еще трудней — оставить четкий след,
уехав из дому на велосипеде,
уплыв — тем более. Воспоминанья —
Голландия. И никакой плотиной
их не удержишь. В этом смысле я
живу в Голландии уже гораздо дольше,
чем волны местные, катящиеся вдаль
без адреса. Как эти строки.

И.Бродский

[Liza]

Два часа в резервуаре


Мне скучно, бес...
А. С. Пушкин

I

Я есть антифашист и антифауст.
Их либе жизнь и обожаю хаос.
Их бин хотеть, геноссе официрен,
дем цайт цум Фауст коротко шпацирен.

II

Но подчиняясь польской пропаганде,
он в Кракове грустил о фатерланде,
мечтал о философском диаманте
и сомневался в собственном таланте.
Он поднимал платочки женщин с пола.
Он горячился по вопросам пола.
Играл в команде факультета в поло.

Он изучал картежный катехизис
и познавал картезианства сладость.
Потом полез в артезианский кладезь
эгоцентризма. Боевая хитрость,
которой отличался Клаузевиц,
была ему, должно быть, незнакома,
поскольку фатер был краснодеревец.

Цумбайшпиль, бушевала глаукома,
чума, холера унд туберкулезен.
Он защищался шварце папиросен.
Его влекли цыгане или мавры.
Потом он был помазан в бакалавры.
Потом снискал лиценциата лавры
и пел студентам: "Кембрий... динозавры..."

Немецкий человек. Немецкий ум.
Тем более, когито эрго сум.
Германия, конечно, юбер аллес.
(В ушах звучит знакомый венский вальс.)
Он с Краковом простился без надрыва
и покатил на дрожках торопливо
за кафедрой и честной кружкой пива.

III

Сверкает в тучах месяц-молодчина.
Огромный фолиант. Над ним -- мужчина.
Чернеет меж густых бровей морщина.
В глазах -- арабских кружев чертовщина.
В руке дрожит кордовский черный грифель,
в углу -- его рассматривает в профиль
арабский представитель Меф-ибн-Стофель.

Пылают свечи. Мышь скребет под шкафом.
"Герр доктор, полночь". "Яволь, шлафен, шлафен".
Две черных пасти произносят: "мяу".
Неслышно с кухни входит идиш фрау.
В руках ее шипит омлет со шпеком.
Герр доктор чертит адрес на конверте:
"Готт штрафе Ингланд, Лондон, Франсис Бекон".

Приходят и уходят мысли, черти.
Приходят и уходят гости, годы...
Потом не вспомнить платья, слов, погоды.
Так проходили годы шито-крыто.
Он знал арабский, но не знал санскрита.
И с опозданьем, гей, была открыта
им айне кляйне фройляйн Маргарита.

Тогда он написал в Каир депешу,
в которой отказал он черту душу.
Приехал Меф, и он переоделся.
Он в зеркало взглянул и убедился,
что навсегда теперь переродился.
Он взял букет и в будуар девицы
отправился. Унд вени, види, вици.

IV

Их либе ясность. Я. Их либе точность.
Их бин просить не видеть здесь порочность.
Ви намекайт, что он любил цветочниц.
Их понимайт, что даст ист ганце срочность.
Но эта сделка махт дер гроссе минус.
Ди тойчно шпрахе, махт дер гроссе синус:
душа и сердце найн гехапт на вынос.

От человека, аллес, ждать напрасно:
"Остановись, мгновенье, ты прекрасно".
Меж нами дьявол бродит ежечасно
и поминутно этой фразы ждет.
Однако, человек, майн либе геррен,
настолько в сильных чувствах неуверен,
что поминутно лжет, как сивый мерин,
но, словно Гете, маху не дает.

Унд гроссер дихтер Гете дал описку,
чем весь сюжет подверг а ганце риску.
И Томас Манн сгубил свою подписку,
а шер Гуно смутил свою артистку.
Искусство есть искусство есть искусство...
Но лучше петь в раю, чем врать в концерте.
Ди Кунст гехапт потребность в правде чувства.

В конце концов, он мог бояться смерти.
Он точно знал, откуда взялись черти.
Он съел дер дог в Ибн-Сине и в Галене.
Он мог дас вассер осушить в колене.
И возраст мог он указать в полене.
Он знал, куда уходят звезд дороги.

Но доктор Фауст нихц не знал о Боге.

V

Есть мистика. Есть вера. Есть Господь.
Есть разница меж них. И есть единство.
Одним вредит, других спасает плоть.
Неверье -- слепота, а чаще -- свинство.

Бог смотрит вниз. А люди смотрят вверх.
Однако, интерес у всех различен.
Бог органичен. Да. А человек?
А человек, должно быть, ограничен.

У человека есть свой потолок,
держащийся вообще не слишком твердо.
Но в сердце льстец отыщет уголок,
и жизнь уже видна не дальше черта.

Таков был доктор Фауст. Таковы
Марло и Гете, Томас Манн и масса
певцов, интеллигентов унд, увы,
читателей в среде другого класса.

Один поток сметает их следы,
их колбы -- доннерветтер! -- мысли, узы...
И дай им Бог успеть спросить: "Куды?!" --
и услыхать, что вслед им крикнут Музы.

А честный немец сам дер вег цурюк,
не станет ждать, когда его попросят.
Он вальтер достает из теплых брюк
и навсегда уходит в вальтер-клозет.

VI

Фройляйн, скажите: вас ист дас "инкубус"?
Инкубус дас ист айне кляйне глобус.
Нох гроссер дихтер Гете задал ребус.
Унд ивиковы злые журавли,
из веймарского выпорхнув тумана,
ключ выхватили прямо из кармана.
И не спасла нас зоркость Эккермана.
И мы теперь, матрозен, на мели.

Есть истинно духовные задачи.
А мистика есть признак неудачи
в попытке с ними справиться. Иначе,
их бин, не стоит это толковать.
Цумбайшпиль, потолок -- предверье крыши.
Поэмой больше, человеком -- ницше.
Я вспоминаю Богоматерь в нише,
обильный фриштик, поданный в кровать.

Опять зептембер. Скука. Полнолунье.
В ногах мурлычет серая колдунья.
А под подушку положил колун я...
Сейчас бы шнапсу... это... апгемахт.
Яволь. Зептембер. Портится характер.
Буксует в поле тарахтящий трактор.
Их либе жизнь и "Фелькиш Беобахтер".
Гут нахт, майн либе геррен. Я. Гут нахт.

И.Бродский