Пророк. Изречённые мысли.

[Kati-Gusta]

Чудный рассказ! Просто чудный!

Нина Воронель
ВЕНОК НА МОГИЛУ РЕТРОГРАДА

Умер Александр Солженицын. Его похороны превратили в России в торжественное всемирное действо, будто не его высылали когда-то оттуда в специальном самолете, не объясняя, куда везут. Какую станцию ни включи - хоть CNN, хоть BBC - с экрана телевизора на меня глядит лицо жены, нет, уже вдовы писателя, Натальи Дмитриевны, осунувшееся и заплаканное, в обрамлении черного вдовьего платка.
И я вспоминаю, какой молодой и красивой выглядела она шесть лет назад, в 2002 году, когда приехала за нами в московский отель, чтобы отвезти нас в их загородный дом, где нас ждал Александр Исаевич. Приглашение посетить великого писателя в случае нашего визита в Москву мы получили загодя, еще в Израиле.
Наши отношения с Солженицыным уходят в далекую глубь лет - он всегда был подписчиком журнала "22", а за год до нашего приезда в Москву отправил в подарок моему мужу, Саше Воронелю, первый том своей нашумевшей книги "Двести лет вместе". К ней было приложено письмо:
"Уважаемый Александр!
(а отчества Вашего не знаю, простите!)...
Посылаю Вам книгу, шлю ее Вам - как бы хорошо знакомому человеку: читал я и книги Ваши и все статьи в "22", какие были. Очень понятен и доступен мне эмоциональный настрой, с которым Вы пишете. Высоко ценю Вашу проницательность и Ваше перо. Всего Вам доброго! А.Солженицын".
Хоть приглашение было отправлено нам обоим, я не сомневалась, что оно предназначено только Саше - ведь он написал несколько статей, посвященных творчеству Солженицына. И мне по сей день кажется, что никто так глубоко и тонко не проник в суть замыслов писателя, в сложную систему его сознательных и подсознательных ассоциаций. Солженицын не лукавил, утверждая, что читал все статьи Воронеля - какой писатель, пусть даже самый великий, откажется от удовольствия читать о себе, любимом? Но когда мы пили чай у них в библиотеке, я не удержалась и похвасталась, что тоже написала статью о классике. Классик чуть наклонил голову:
- Наташа, принеси!
Наташа поняла без объяснений и, не тратя даже минуты на поиски, вытащила из какой-то папки журнал "22" с моей статьей, густо размеченной по полям чернилами разных цветов. Значит, и моя статья было тщательно прочитана и обдумана! Значит, и меня пригласили на это чаепитие как автора, а не просто как жену!
Но это я забежала вперед с чаепитием, ведь до него нужно было еще доехать - сперва через Москву по диагонали, а потом по шоссе около часу. Всю дорогу мы весело болтали с Натальей Дмитриевной, будто век до того были знакомы - а виделись-то всего один раз, когда пришли просить, чтобы Солженицын заступился за Сахарова. Накануне к Сахарову явились с угрозами ребята в куфиях, с пистолетами, и, назвавшись представителями организации "Черный сентябрь", потребовали, чтобы Сахаров отступился от еврейского движения. Можно ли в такое поверить - в Москве 70-х годов, в куфиях, с пистолетами и без разрешения властей?
Наталья Дмитриевна тоже не поверила: это не "Черный сентябрь", а "Красный октябрь" - очень точно определила она. К следующему дню мы получили из ее рук письмо Солженицына в поддержку Андрея Дмитриевича и быстро передали его иностранным корреспондентам. Потому ли, не потому ли, но ребята в куфиях больше к Сахарову не заглядывали.
Так, вспоминая прошлое и обсуждая настоящее, мы доехали до шлагбаума, охраняемого солдатами, - это был поселок, в котором построил свой российский дом Солженицын. Ворота, запирающие участок Солженицыных, были обыкновенные - деревянные, без какой бы то ни было современной автоматики. Участок выглядел довольно запущенным, но высокие деревья, окаймляющие подъезд к дому, приветливо махали нам развесистыми лапами.
Поднявшись на крыльцо, мы прошли через элегантную, облицованную светлым деревом гостиную и замерли - плотно прижавшись лицом к огромному оконному стеклу, простирающемуся вдоль всей задней стены, в гостиную глядел беспросветный еловый лес. Стекло было таким прозрачным, что лес, казалось, и образовывал эту заднюю стену. Он был, пожалуй, единственной роскошью солженицынского дома. Прервав наше оторопелое созерцание лесной стены, Наталья Дмитриевна провела нас в деловой рабочий кабинет историка, умело объединенный с библиотекой: среди плотно уставленных книгами застекленных шкафов пристроились стенды с картотеками и четко пронумерованными папками с документами. Единственным нарушением строгого рабочего порядка кабинета выглядел большой овальный обеденный стол с приготовленным для чаепития чайным сервизом. Стол был сервирован на четверых.
Это поразило меня в самое сердце - эпохи смешались в моем потрясенном сознании. Смела ли я когда-нибудь надеяться, что для меня будет сервировано чаепитие в кабинете самого Александра Солженицына, который в моем сознании был скорее мраморным кумиром, чем человеком из плоти и крови? Пока я уговаривала себя не тушеваться, припоминая, что в домах Корнея Чуковского и Андрея Сахарова меня тоже не раз потчевали чаем, откуда-то из глубинных комнат зазвучали тяжелые неровные шаги.
Я стояла в дальнем затененном углу библиотеки. Не видя меня, Александр Исаевич вошел в смежную с библиотекой комнату, согнутый в две погибели - буквой "Г", как кочерга. Подойдя к двери, он взял в руку приготовленный у входа посох и с усилием разогнулся, в глазах его было такое страдание, что мне стало за него больно. Зато порог библиотеки он переступил стройным молодцем, разве что слегка опираясь на свой посох, как щеголь на трость. Тот, кто не видел до того его страдальческих глаз, мог бы в эту лихаческую позу поверить - но только не я.
Мы сели к столу, Наталья Дмитриевна разлила чай, и беседа полилась легко и непринужденно. Саше Солженицыну и Саше Воронелю было о чем поговорить, хоть по жизни один был Саня, а другой Шурик. В наш расистский век это очень важное различие - Саня и Шурик, представители разных миров. Но оно не помешало собеседникам найти общий язык. Особенно много говорилось о манихействе, то есть о понимании добра и зла - ведь Шурик назвал Саню первым манихеем в русской литературе. Хотя и Достоевский в свое время то тут, то там живописал злодеев, он никогда не позволял им восторжествовать в жизни, по ходу дела (иногда даже во вред правдоподобию) принуждая к самоубийству. Солженицын впервые в русской литературе позволил себе описать полноценное торжество зла в отдельном человеке и в обществе.
Саня определение Шурика отверг, - по-моему, больше для виду, чем по сути, - утверждая, что зло у него не самодостаточное, а вынужденное обстоятельствами, чем, собственно, только подтвердил тезис Шурика. Мысль о зле напомнила ему о собственных обидах:
- С чего это московские либералы так на мою новую книгу взъелись? Я ведь старался быть объективным! - пожаловался он. - Особенно этот Бен Сарнов! Я его в глаза не видел никогда, а он на меня, как зверь, бросается.
Вот тебе и на! Говорит, никогда не видел, а ведь именно Бен Сарнов познакомил когда-то нас с Солженицыным, тогда еще молодым и только восходящим к мировой славе. Бен уже тогда эту славу провидел, и страшно гордился своим блестящим знакомством. Каково же ему было через сорок лет услышать, что Солженицын его начисто забыл? А ведь немудрено и забыть - мало тот, что ли, критиков перевидал за свой долгий век?
Тем временем Наталья Дмитриевна поставила на стол большое блюдо с тоненькими пирожками особой удлиненной формы, похожими на высунутые языки:
- Попробуйте мою сдобу, - сказала она. - Я их специально для вас испекла - с яблоками и с творогом

Дальше -- тут!