[Пpохожий]

В самый разгар 1905 года я поставил себе однажды вопрос:
— Можно ли в Москве умереть с голоду?

Это был прямой и точный вопрос: я не спрашивал себя, можно ли в Москве остаться без работы, можно ли остаться без теплого угла, можно ли в Москве холодáть, наготовáть, я спрашивал лишь, можно ли голодать, в тесном, собственном смысле слова, и дойти до голодной смерти?

Я знал к тому времени довольно хорошо жизнь мещанских, ремесленных и фабричных углов и знал, как трудна и горька была жизнь во многих из этих углов, но я знал и то, как, чем и где питается эта народная Москва, и чем больше узнавал это, тем тверже и крепче принужден был ответить на свой вопрос:

— Нет, в Москве с голоду умереть было невозможно.

Сколько нужно было, чтобы в Москве в первой половине 1900-х годов сытно пообедать одинокому человеку в теплом помещении за чистым прибором, за столом, накрытым скатертью?

В любой столовой попечительства о народной трезвости, которых с начала 1900-х годов пооткрывалось много в людных местностях Москвы, в том числе и на Немецком рынке, пообедать там стоило 7 копеек. Я сам много раз обедывал за эту цену, и вот как обедывал.

За эти 7 копеек давали глубокую, с краями, тарелку жирных мясных щей и такую же тарелку гречневой каши с говяжьим салом. Черного хлеба при этом полагалось есть «сколько влезет». После такого обеда — по желанию с фунтом, с полутора, с двумя черного хлеба — человек вряд ли мог уже не только «умереть с голоду», но вряд ли к человеку, ежедневно так обедающему, шло бы название «голодающего» или «недоедающего». На такой обед же требовалось всего иметь 2 рубля 10 копеек в месяц.

Если б человек этот в той же для всех открытой столовой пожелал пообедать еще сытнее, то ему подали бы тех же щей с большим куском говядины, а в кашу положили бы не сало, а русского масла, — и за это взяли бы еще пятачок; обед обошелся бы в 12 копеек.