[Пpохожий]

Уже когда было за полночь, я заинтересовался, зачем в зале сидят сестры и доктор. Оказывается, что кто-то позаботился прикомандировать их к делегации «на всякий случай». Я предложил немедленно отпустить их, указав Раковскому в присутствии Сталина, что они придают (далее авторский пропуск — ред.). Я предложил Раковскому их отпустить за полной ненадобностью. Раковский и Сталин со мной сразу согласились. Сталин только кивнул головой, он не любил напрасно тратить свои слова.

Комиссары попросили какое-то скромное вознаграждение, а сестры раз в пять больше его. У меня денег не было, и я пошел к Раковскому. Когда Сталин услыхал сколько хотят получить сестры, то он коротко бросил мне, произнося слова с сильным кавказским акцентом. — Скажите, чтобы их сейчас же арестовали, надо чтобы они поняли с кем имеют дело. Не сразу удалось мне уговорить Сталина отпустить сестер на все четыре стороны... (Далее А. Борман описывает других членов делегации — генерала Генерального штаба Сергея Ивановича Одинцова л. 18-21; юрисконсультов А. А. Немировского и Ждана Пушкина, приглашенных Мануильским, л. 21-22 — ред.).

Полномочными делегатами, как я уже сказал, были Сталин, Раковский и Мануильский. Несмотря на то, что жили все в одном помещении и ели вместе, я почти не видел Сталина. Он держался очень обособленно. Всегда молчал и даже на совещаниях говорил мало. Видно было, что в большевистской иерархии он выше Раковского и Мануильского. Главным двигателем всех этих переговоров был Раковский. Без него двое других были бы совершенно беспомощны.

У него был план государственного раздела России. Осуществление и выработку технических подробностей он предпочитал передавать другим. Для этой цели и был послан Мануильский. Сталин же по-видимому был только наблюдателем. Когда Раковский решал что-нибудь, то препятствия для осуществления его решения должны были быть уничтожены. Никакой жалости в этом человеке не было, люди для него были просто пешками. В этом отношении он был очень типичен для большевистской верхушки.

В Раковском меня всегда поражало жуткое соединение ощущения действительности и правильной оценки обстановки с безумством коммунистических замыслов. Впрочем, может быть, никакого безумства и не было, а только холодный расчет, направленный на раз рушение России — революция необходима, чтобы раз рушить или во всяком случае ослабить Россию, а когда речь касалась родной ему Добруджи, то неожиданно появлялись какие-то теплые нотки. Мануильский был типичный революционер — горячая голова. Он кажется лет за десять до революции был приговорен к смертной казни, которую ему заменили каторгой, и он бежал за границу. Он всегда был готов в бой и не расставался с маузером, кладя его ночью под подушку. Но в нем были какие-то человеческие чувства.

Может быть, даже сострадание. Он скорее был похож на эсера, чем на большевика, хотя был верным марксистом. Но доктринером он был не очень сильным, и сбить его с рассуждения было не очень трудно. Мануильский не сомневался, что правление большевиков будет кратковременным. — Нас перережут,— неоднократно говорил он мне,— но перед уходом мы здорово хлопнем дверью и буржуям не поздоровится. На мой вопрос, почему надо уничтожать перед «уходом» буржуев, он как-то сказал: — Чтобы потом легче было опять захватить власть и вообще, чем меньше будет буржуев на свете, тем лучше.